Меч и его палач

Ортос и в самом деле оказался славным мальчишкой – и совсем невредным. Корми его почаще и перепеленывай из мокрого в чистое – спит и даже во сне улыбается. Грегор вещает, что это беспричинное, мелкие лицевые мускулы дергаются. Если бы… Когда отрубленная голова вдруг начинает гримасничать, так и думаешь, что ее настигла запоздалая боль. Не совсем беспричинная, кстати.

Нет, этот покладистый человеческий медведик – чистая радость для нас. Вот только сосут и слюнявят всё, что в рот попадет, и писаются на человека они все на равных, что капризники, что тихони. Так что мы совершенно погрязли в стирке. На каждом привале разжигаем костер и ставим над ним котелок, замачиваем в кипятке тряпки и разводим молоко теплой водицей, а сами, между прочим, на одних холодных блюдах прозябаем…

И еще наш монах вконец распелся. На привалах и между ними вынимает Орта из подвесной люльки, потряхивает в объятиях и нежно так гнусавит что-то вроде нижеследующего:

«Шумом птиц, пеньем гроз, щебетаньем листвы

Я владел, не платя ни черта;

Я именье свое, будто пыль, расточил

И бродягам отдал – как по ветру пустил:

Здравствуй, Дама моя – Нищета!

Славословья тебе распевал я взахлеб,

Дождь и сумрак я пил допьяна;

Для тебя из людских неподатливых скал

Стены ставил и храмы, как песни, слагал,

Ты царица моя – Тишина!

Дольный свет – что бельмо на глазу мудреца,

Этот мир – прокаженных юдоль;

Я скитаний клубок размотал до конца,

И звезду я сложил из колючек венца,

О подруга моя – Боль!

Я хулой, как водой, до ноздрей напился,

Не допить, не дожить, не допеть, —

И стоит острой гранью у горла вода,

На ладонях моих – два отверстых креста.

Здравствуй ныне, сестра моя Смерть».

– И вот что это за белиберда? – сердито спрашиваю я. – Разве годится таким грудничка пугать?

– Я совсем тихонько. Почти неслышно, правда.

– Только не добавляй еще, что он слов не понимает. Про всякие там ужасы жизни. И ритм для колыбельной не подходит, и тема не та…

– Я ничего другого не знаю. Ну, не умею сочинить.

– Литании Деве пой, что ли. Или рождественские гимны.

– Там тоже ритм не колыбельный, Хельм.

Тем временем наша процессия продвигается на север – всё дальше и дальше. Однако воздух отчего-то становится теплей свежее и чище, ветер – мягче, будто им нас уносит в сторону юга, а мысли, что приходят в голову, – беззаботнее.

И вот в один прекрасный день мы видим впереди странную процессию, что идет в одном направлении с нами. Вереница серых ишачков с благолепными мордами – это легко видно с спины, как и щеки, что отъелись на манер удачливого хомяка.

Переднего ослика ведет под уздцы некая фигура, закутанная в балахон и головное покрывало. На том животном, что за ним следует, пригнулась к седлу гибкая фигурка в чем-то вроде рогожного мешка с головы до пят. Все прочие места заняли разновозрастные и разномастные ребятишки – кто на седле, кто без седла, кто в перекидных сумах.

Это был, разумеется, бродяга Туфейлиус со своим нажитым имуществом.

Я крикнул, караван стал на месте.

Мы поочередно обнялись, что заняло довольно много времени по случаю всех возможных перекомбинаций. Больше всего радости досталось, конечно, на долю драгоценной кобылы.

– Ты отчего в город ни ногой, а?

– В любой крепости стены прямо на голову садятся и разум через уши выдавливают, – хитренько усмехается он.

– А как вышли из стен наружу – ты тут как тут. Подстерегал нас, что ли?

– Ну, не совсем. Других дел было в достатке.

Рабиа улыбается через широкую прорезь в своем мешке, которая оставляет видимыми одни глаза. Ну конечно, как я мог даже помыслить, что она не наведается во Вробург ни разу – и особенно во время головокружительный площадных спектаклей, когда от всякого приезжего народа не протолчешься? Сейчас при ней нет ее «Задиры» – он перекочевал к мужу и горделиво торчит у него за поясом.

– Слушай, Хельмут, – говорит Сейфулла с ходу и деловито. – Мы уже скоро подойдем к самой границе, а там живая квота. Знаешь, что это?

Я не знал, по крайней мере, точно. Последняя придумка здешнего короля и герцога Оттокара, пока этот последний был еще в фаворе.

– Дети – неотъемлемое достояние Франзонии, поэтому перевозить за рубеж их можно в количестве не более двух на человека. А у нас, понимаешь ли, семеро да еще один батинит… Скрытый, то есть. Вот в ней, – он деликатно показал на Рабию. – Можно подумать, я их купил, а не сам сделал.

– Распределить предлагаешь?

Он рассмеялся, показав белейшие, как и прежде, зубы.

– Вас трое и один малыш. Мальчик?

Я кивнул. Распространяться, кто это, не имело смысла. По крайней мере, здесь и сейчас.

– У нас трое мальчишек и четыре девицы. Восьмеро на пятерых. О, теперь еще двоих усыновить можно для круглого счета, верно я говорю, Рабиа моя?

– А то, может, засучим рукава и сами сделаем, раз ты такой шустрый, о муж мой? Стоянок впереди еще добрых полдесятка.

Однако мы всё же решили не следовать путем соблазна: всякие младенцы и так проели нам широкую плешь. Дети подобны добрым делам – ведь известно, что всякое благое деяние, сотворенное тобой, обычно рикошетит прямо тебе в лоб. Уж последнее я изучил хорошо.