Меч и корона

Он обрезал себе волосы. От тех восхитительных волн шелковистых волос, которые очаровали меня, нашу первую встречу, осталась неровно подрезанная копна, а на макушке он выбрил тонзуру. На нем не было рубахи, пусть даже самой простой, без всяких украшений — на высохшем теле висела только монашеская ряса с капюшоном, подпоясанная веревкой. На босых ногах красовались грубые сандалии. Даже поза его была чисто монашеской: руки сцеплены и упрятаны в широкие рукава, плечи опущены, вся фигура наклонена вперед. А лицо! Каким оно стало суровым, как заострились все черты! Щеки почти провалились от долгого скудного питания, глаза глубоко запали. То было лицо человека, дошедшего до крайности.

— Ах, Людовик!

Да, это стоял мой супруг Людовик, преобразившийся в монаха, кем и мечтал всегда стать.

— Поверить не могу, что вы так поступили!

Я услышала, как громкое восклицание эхом катится по просторному нефу собора.

— Умолкните! — прикрикнул он так, словно я была совсем глупа и не способна видеть ту истину, что открылась ему. — Я должен чем-то искупить пролитую мною кровь.

— Да ведь это в вашей власти, — горячо заговорила я, стараясь изо всех сил разрушить ту стену, которую он воздвиг между нами. — Интердикт снят. Вы более не отлучены от лона церкви. Вы можете снова молиться, получать отпущение грехов…

Он что же, так ничего и не понял?

— Этого недостаточно. Я должен наложить на себя епитимью. Поститься, отстаивать все службы… всенощные. Мы все должны глубоко покаяться за ту кровь, которая пятнает наши души…

Слова постепенно замирали, и он вот-вот отвернулся бы от меня, обратился бы снова к алтарю, если бы я ему это позволила. Я решительно подошла вплотную и с силой ухватила его за рукав, а голос мой зазвучал так резко, что вполне мог попрать святость этого места.

— Вам Бог так и велел поступить?

— Да. Бог должен увидеть мою скорбь. Как Ему узнать всю глубину моего раскаяния, если оно невидимо?

— Да ведь Бог всемогущ. Неужто Он не видит, что творится в сердце вашем?

В улыбке Людовика сквозила глубочайшая вера и одновременно — жалость ко мне.

— Разумеется, видит. Нельзя над этим насмехаться, Элеонора. Но мне представляется так, что я должен показать Ему раскаяние всей своей жизнью. Должен стать ближе к Нему. А этого я смогу добиться лишь в том случае, если отрину всю мишуру своей мирской жизни.

— И вы откажетесь от короны? Но ведь вы не сделаете подобной…

Я едва успела прикусить язык, пока с него не сорвалось слово «глупости». Глаза его горели таким фанатичным огнем, что мне сделалось страшно.

— Нет-нет. Разве не был я помазан священным миром? Я король, но даже король должен приносить покаяние за зло и грехи, совершенные именем его. — Глаза Людовика сделались суровы. — Даже королева должна каяться.

Эти слова, произнесенные тихим голосом, вонзились в меня подобно кинжалу. Я задохнулась.

— Так вы и меня вините, Людовик?

Улыбка его смягчилась, в ней засветилась доброта. Пальцами он нежно провел по моей щеке.

— Нет. Вы в этом не повинны. Войско вошло в Шампань по моему приказу. И я один повинен в кровавом кошмаре Ви-три. — С тем он все же отвернулся от меня, но я успела увидеть, что ногти у него обкусаны до крови, до ран на пальцах. — Сегодня я на всю ночь останусь здесь.

Будущее передо мною вдруг подернулось мраком, а больше всего пугало то, что не было произнесено. Но это должно прозвучать!

— Что вы хотите этим сказать? — требовательно спросила я.

— Мне необходимо остаться здесь, — пробормотал он, не сводя глаз с алтаря, где на серебряном распятии играли блики свечей. — Мне необходимо ощущать присутствие Божие. Я нуждаюсь в Его прощении. Ему должен я посвятить свою жизнь. А в будущем внимательнее прислушиваться к аббату Сюжеру и аббату Бернару. Они направят меня на путь, ведущий к Богу… Мне надлежит вести жизнь святую, угодную в очах Господа.

Как мне удалось сдержать свой страх и свой гнев, до сих пор не знаю.

— Но ведь вы же получили прощение папы, Людовик. Ничто не препятствует вам получить и Божье прощение. Пойдемте со мной во дворец.

Он покачал головой и снова посмотрел на меня, как на неразумную, кому не дано постичь всей серьезности его задачи.

— Попытайтесь понять меня, Элеонора. Я не могу вернуться вместе с вами. Я вообще не должен слушать вас. Ваши советы завлекают меня в пучину опасностей…

Мне нужно было услышать это вот так, ясно и прямо, хотя я и без того уже все поняла с ужасающей ясностью.

— Так вы не придете ко мне нынче ночью?

— Да, Элеонора. Я не приду.

Жесткое выражение лица Людовика смягчилось от сочувствия ко мне.

Я мысленно заворчала, показывая зубы. Если он еще раз улыбнется мне так, я не сдержусь и ударю его. Я старательно разогнула сжатые в кулак пальцы и сделала глубокий вдох. Нельзя поддаваться той ярости, которая бушует в моей крови, застилает пеленой глаза, затмевает все, кроме одного — нелепости отказа Людовика.

— У вас же до сих пор нет наследника, Людовик, — проронила я на удивление ровным голосом.

— Да, знаю. — Он вздохнул. — Но мне необходимо остаться здесь.