Меч и корона

На обратном пути в Париж я все никак не могла собраться с мыслями. Документ, находившийся в моем владении, грозил большим пожаром. Ни минуты не сомневалась я в том, что родословная прослежена правильно. А значит, меня сочетали браком вопреки законам церкви и без благословения Божьего. Не по этой ли причине я никак не могу понести? Многие именно так и подумают: Божья кара за неповиновение Его установлениям. Эту мысль я быстро отбросила. Я в нее не верила: неудачи проистекали вовсе не из греховности брака. Как же я могу зачать, если Людовик не желает заронить в меня семя? Те случаи, когда Людовик всходил на мое ложе, обуреваемый плотскими желаниями, я могла перечислить по пальцам. Нет, эти неудачи не имели ни малейшего отношения к тому, что у нас был общий предок.

В моей груди прорастало совсем иное семя, давая живой побег.

Если этот брак есть грех, должен ли он продолжаться?

Вот тебе и путь к свободе… Признание противозаконного брака недействительным.

Расторжение брака. Свобода. Задернув занавеси своих носилок, отгородившись от всего света, я почувствовала, как гулко стучит сердце в груди.

Аэлита своего добилась, отчего же Элеоноре не последовать по ее стопам?

Семечко надежды росло-росло, а потом лопнуло, как мыльный пузырь, ибо надежда была, конечно, несбыточной. Людовик и слышать не пожелает о незаконности брака. Глупо на это даже надеяться. Ведь если только Людовик согласится предоставить мне свободу, ему придется по своей воле расстаться и с Аквитанией. А на это он ни за что не пойдет. Пусть бы и удалось убедить его в том, что я как жена не могу его устроить, но от половины своего королевства Людовик не откажется.

Аббат Сюжер ему никогда этого не позволит.

Приоткрывшаяся было дверца тут же с грохотом захлопнулась.

Документ теперь был запрятан у меня за корсажем, в котором он едва не прожег дыру. Если бы все было не так трагично, я бы, право, расхохоталась. Аэлита и епископ Леонский указали мне средство, как освободиться от Людовика, от Франции, от жизни, которая подшибала мне крылья — но воспользоваться этим средством было не в моей власти. Я отыскала дверь и окошко в своей темнице, да только отворить их мне не дано.

Глава восьмая

Освящали новую церковь в монастыре Сен-Дени, вотчине аббата Сюжера. По такому случаю Аделаида явилась из своей глуши и поневоле оказалась в моем обществе. Мы заняли свои места, приготовившись к торжественной церемонии, и не обманулись в ожиданиях. Несомненно, это сооружение не имело себе равных, хотя на мой вкус выглядело слишком суровым, северным. Вместо более мягкого, округлого стиля привычных мне южных соборов здесь повсюду были остроконечные арки и уносящиеся ввысь своды. Свет лился сквозь просторные окна с витражами и рисовал на полу мозаичные узоры. Аббат Сюжер сам не впадал в грех роскоши, но на этот памятник, долженствующий увековечить его место в Божьем мире, средств не пожалел. Глаз нельзя было оторвать от главного алтаря, на котором возвышался трехсаженный[46] крест, усыпанный алмазами, рубинами и жемчугами. До отказа наполненная всевозможными сокровищами и дарами всех до единого сеньоров Франции, церковь сверкала и сияла, будто дама на празднестве.

Мое внимание привлекло одно из пожертвований, украшавших собою алтарь.

Поначалу я даже не поверила своим глазам. Потом лишилась дара речи. А затем поклялась себе, что, уж конечно, не стану молчать, как только мне представится возможность снова побеседовать с Людовиком.

Людовик, разумеется, возглавлял церковную процессию. Чтобы подчеркнуть факт его возвращения в лоно церкви, ему предоставили почетное право нести на плече серебряную раку, хранившую мощи святого мученика Дени. Раку водрузили на алтарь, где она нашла прибежище среди такого изобилия золота и дорогих самоцветов, какого святой при жизни и вообразить бы себе не смог. Процессия была многолюдной, пению, казалось, не будет конца. Жара и вонь от громадной толпы паломников были нестерпимы: каждую пядь собора заполняли те, кто смог протолкаться внутрь его стен. Я играла свою роль, как приличествует на подобной церемонии: на мне было платье из дамасского шелка, поверх него затканная золотом парчовая мантия, а голову венчала унизанная жемчугом диадема. Даже Аделаида привлекала к себе внимание, сияя драгоценными королевскими украшениями (она забрала их с собой в Компьень). Людовик же, напротив… Ему пришлось по необходимости отказаться от нелепой одежды паломника, но все равно он был одет в серо-коричневую хламиду с кожаной сумой на поясе, на ногах — грубые сандалии кающегося грешника, в которых он прибыл сюда накануне, когда мы проделали путь в три лье[47] из Парижа. Интересно, он хоть помылся? Грязные ноги, кое-как обрезанные волосы — его вполне можно было принять за простого паломника, одного из сотен и сотен простолюдинов, заполнивших весь собор. Я была просто не в силах смотреть на него.