Меч и плуг. Повесть о Григории Котовском

— Нет, батя, становиться надо вот где.

Старик удивился:

— Григорь Иваныч, какой же дурак… Собьют за милую душу!

— Собьют, — согласился Котовский. — Но надо.

Он глядел скорбно, но твердо.

— Вот оно как! — проговорил Евстигнеич и, начиная догадываться, оглянулся на комиссара и начальника штаба, до сих пор не проронивших ни слова. Ни тот, ни другой не опустили глаз. Старый артиллерист все понял и завесился бровями, точно уже сейчас прикидывая, каково ему и его людям придется в этом самоубийственном бою.

Он уперся рукой в стол, поднялся.

— Когда становиться?

— Сейчас, — сказал комбриг. — Пока темно.

Кажется, в такую минуту не грешно бы обнять старика, сказать ему что-нибудь ободряющее, душевное, и Борисов ожидал, что комбриг так и поступит. Но тот не пошевелился.

В сопровождении Юцевича старый артиллерист вышел из комнаты. Прикрыв ладонью глаза, комбриг остался сидеть, как сидел.

Комиссар размышлял о том, что в правом кармане френча старик носил платочек, в левом — партбилет. Недаром Борисов в самом начале своей работы обратил внимание, что среди убитых и раненых необычайно высок процент коммунистов. Ничего удивительного не было: эти люди всегда оказывались там, где труднее, и недаром любой противник, узнав, что за бригада перед ним, всеми силами старался разведать не только количество клинков и пулеметов, а и процент коммунистов в эскадронах.

— Гриша, — позвал Борисов, — я к Девятому.

Видимо, ничего другого Котовский и не ждал, он не переменил своей позы.

— Смотри там за ним. Торопить не торопи, но стоять не давай. На сколько деда хватит?.. Надо успеть.

— Постараемся.

Потом вошел Юцевич:

— Григорь Иваныч, они уходят.

Наступал затяжной осенний рассвет. Различались фигуры ездовых, фыркали упряжные лошади, стучали колеса на подстывших кочках, раз или два звякнули ножны о стремя.

С крыльца штабной избы комбриг смотрел вслед уходившим, пока на фоне светлеющего неба не исчез последний силуэт.

Ухнул первый залп, снаряды, ввинчиваясь в воздух, полетели в предрассветную мглу и вздыбили фонтаны земли на огородах деревушки. Противник из Заречья принялся отвечать торопливо, нервно.

Верхом на Орлике комбриг не отрывал от глаз бинокля. На бугре, где выставилась батарея Евстигнеича, стали вспыхивать зеленоватые разрывы. Противник крыл бризантными снарядами.

— Кончается дед, — вздохнул Скутельник, улавливая, как все реже отвечает батарея.

Котовский за цепочку выудил часы: скоро ли они там?

Но вот далеко-далеко послышалось переливчатое: «Ура-а!..» Комбриг заторопился, запихивая часы.

— Все! Молодец дед!

Когда он въехал на бугор, перепаханный снарядами, Евстигнеич лежал, привалившись спиной к колесу разбитого орудия. Кулаком с зажатым платочком он упирался в землю, ноги врозь. Осколок снаряда разворотил старику живот.

В крошеве мерзлого чернозема виднелись обрывки одежды. Убитые валялись лицом к земле — живой человек никогда так не ляжет.

Через великую силу старый фейерверкер поднял голову и снова уронил ее на грудь. Жизнь уходила из него.

Комбриг схватил старика за плечи и поцеловал в небритую испачканную щеку. Ноги Евстигнеича в разбитых сапогах сомкнулись, он повалился на бок, головой в землю.

С бугра виднелся дым на городских окраинах, бой шел уже на улицах Проскурова. Со стороны вокзала в небо взвились языки пламени. На путях горели два эшелона. Взрыв раздавался за взрывом. Рухнула водонапорная башня, горело депо.

Сражение заняло немного времени. На обходной маневр генерал Перемыкин не стал принимать ответных мер, потеряв голову, он больше не думал о сопротивлении. Все, что происходило после удара Девятого, было уже не настоящим боем, а добиванием.

Бойцам, ворвавшимся на пустынные улицы Проскурова, казалось, что город вымер. Перед зданием гостиницы Девятый соскочил с коня. Бойцы ломились в запертые двери. Слышно было, что внутри гостиницы бегают по коридорам.

— Бросьте-ка парочку гранат! — приказал Девятый.

Взрыв разнес двери.

— Бегом на этажи! — крикнул Девятый. — Двери ломай. Всех задержанных сгоняйте вниз.

Перепуганный лакей сообщил, что в гостинице жили одни офицеры.

— Здесь что? — спросил Девятый, указывая на неплотно прикрытую дверь.

Лакей согнулся в поклоне:

— Буфет-с!

— Эге!

Эскадронный крякнул и ударил ногой в дверь. Глазам его открылся целый иконостас разнокалиберных бутылок. Видно сразу, что господа офицеры в выпивке себе не отказывали! За спиной эскадронного раздался тихий восторженный свист. Девятый оглянулся и узнал Мамаева. Глаза Мамая блестели, он нежно созерцал трофейное богатство.

Девятый вынул шашку и тупым концом стал бить по бутылкам. Зазвенело стекло, вино хлынуло на пол, под ноги. Мамай сначала застонал от такого бесчинства, затем выскочил вперед и, раскинув руки, загородил собой последнюю оставшуюся полку.

— С ума сошел! — закричал он. — Оставь хоть раненым!

Эскадронный подумал и вложил шашку в ножны. Он приказал лакею закрыть буфет и никого не пускать.

В номере «люкс» на столе нашли недописанное письмо. Здесь жил сам генерал Перемыкин. Он бежал, не успев докончить письма Савинкову.