Меч Юга

- Парень, - пророкотал Базел, - я не очень уверен, что ты проявляешь мудрость. Я уверен, что, по моему мнению, мы намного опережаем их, но...

- Оставь его в покое, Базел, - мягко сказал Венсит.

Глаза градани сузились, но Кенходэн этого не заметил. Он открыл футляр с арфой, его взгляд был прикован к луне, и в его зеленых глазах был странный ответный блеск. Он почувствовал, что плывет в невероятно ярком лунном свете, и ощутил отдаленный трепет, когда что-то внутри него зашевелилось.

Он сел, положив арфу на колено, и его пальцы потянулись к струнам. Он коснулся их кончиками пальцев, и они, казалось, задрожали, умоляя его дать им голос. Его лоб мечтательно нахмурился при этой мысли, потому что он понятия не имел, что хотел бы играть. У него вообще не было идей - серебряный свет лишил его мыслей. Он опустел так внезапно и мягко, что он даже не заметил.

И все же, если он понятия не имел, что играть, у него не было выбора, кроме как играть в любом случае. Им овладело принуждение, когда ранящая красота облачной луны овладела им, и его пальцы ударили по струнам по собственной воле.

Они творили безжалостную магию ночью.

Музыка лилась из арфы, богатая и вибрирующая, поющая сквозь деревья. Лес Хев затих. Животные и птицы застыли в темноте, так же загипнотизированные, как и его спутники, красотой, струящейся по тихим, туманным проходам серебристо-зеленого и черного цветов.

Кенходэн не знал названия для музыки, которую он творил. Она была потрясающа. Мощная. Слишком прекрасная, чтобы выносить. Он плыл по ней, не так, как по ветру, но даже сквозь поток нот он видел блеск глаз Венсита. Скрюченные пальцы волшебника дрожали, как будто им тоже хотелось погладить струны, но лицо и тело Венсита были напряжены, когда музыка бушевала, как море.

Кенходэн никогда не знал, как долго он играл. Он жил с музыкой и в ней, плыл по ней, тянулся сквозь нее и задавался вопросом, откуда она взялась. Она изливалась через него, как само море, и уходила в самое сердце тайны, и он был един с ней, захваченный чем-то большим, чем он сам, задаваясь вопросом, где кончается музыка и начинается он сам - или вообще существует разделение.

А затем ноты арфы резко изменились. Завораживающая красота мелодии осталась, но она приобрела более мрачный, резкий, жесткий оттенок, который швырнул его по головокружительным коридорам света и тьмы, стремясь к разрушению, даже когда он знал, что сидит под навесом, с которого капает вода, и гладит арфу. Образы пронзили его - ужасные образы, и он знал, что это были полузабытые кошмары, которые преследовали его во сне. Кавалерия с грохотом пронеслась по колышущейся траве, расплющивая ее, превращаясь в армию ужасов и пропитывая землю кровью. Он видел кричащих людей, гномов, градани и эльфов, рубящих и изрубленных, умирающих в агонии, когда сталь разрывала плоть. Он видел кипение колдовства, красное знамя с коронованным золотым грифоном и города, пылающие во время разграбления. Он видел храмы, пылающие под зловещими небесами, алтари, оскверненные убийством священников и изнасилованием жриц.

Он видел разрушения и муки завоевания, и эти образы наполнили его жгучей яростью, более ужасающей, чем любое боевое безумие. Они скрутили его на дыбе скорби, и музыка понеслась - теперь яростная и дикая, мчащаяся к развязке, гораздо худшей, чем простая смерть. Он увидел остров в спящем море, его скалистые берега и город с белыми стенами и башнями, которые мерцали под плачущей кроваво-красной луной. Он парил над ним, его мозг горел от наплыва музыки, сбитый с толку, когда по небу ползали светлячки. Они собирались, сплетаясь воедино, становясь сильнее, пылая, как северное сияние Вондерланда. Он съежился перед их мощью, когда они загудели и потрескивали в ночном небе, а затем взорвались. Они унеслись прочь, как молнии, и музыка арфы достигла апогея в крещендо гнева и печали, которое вырвало его из грез.

Песня - если это была песня - закончилась диким шквалом идеальных нот, и Кенходэн повалился вперед на свою арфу, опустошенный и измученный. Его раздирало ужасное отчаяние, его сердце разрывалось от горя и необъяснимого чувства сокрушительной вины, и слезы текли по его лицу, когда он склонился над арфой, как раненое животное, задыхаясь, и уставился на волшебника.

- Ты знаешь, - прошептал он. - Ты понимаешь.

Венсит смотрел на него бесконечное мгновение, и ночь затаила дыхание. Лицо волшебника было неподвижным, спокойным, как железо, и Кенходэн почувствовал, с каким усилием оно сохраняло это выражение.

- Да, - тихо сказал он наконец. - я знаю.

- Но ты не можешь сказать мне, - с горечью сказал Кенходэн. Музыка раздирала его, он кружился в этом странном вихре потерь и замешательства, но даже когда он думал об этом, то понял, что тоже кое-что приобрел. Он был потрясен и опустошен, но трещины внутри него казались менее зияющими, как будто впервые его душа действительно принадлежала ему. Как будто даже в своей амнезии он начал наконец обретать себя.