Меч князя Вячки

– Славно горит дом тевтонских псов! – закричал Вардеке. Летты, мужчины, женщины и дети, взялись за руки и, распевая песни, начали танцевать напротив церкви. Пламя освещало их возбужденные лица.

Потом шумной гурьбой они побежали к озеру, бросались в воду, с головой погружаясь в ее чистую голубизну.

– Смывайте тевтонское крещение! – неистовствовал старый Вардеке, черпая воду ладонями и поливая свою седую голову.

«Боже, почему ты не ударишь сейчас с небес огненной стрелой? – кусая губы, почти теряя сознание, думал Генрих. – Почему не превратишь озерную воду в серу и кипящую смолу?»

Жар от огромного костра был такой нестерпимый, что у Генриха на щеках вскочили пузыри, затрещали волосы. Он зажмурил глаза, боясь, что они лопнут, вытекут от близости огня, – не хотел, отправившись на тот свет, встретить там деву Марию слепым.

Летты, отойдя от костра, обсуждали, как наказать заморского священника.

– В нем – нечистая сила, – показывая пальцем на Генриха, корчившегося от жара, говорил старый лысый летт. – Таких убивают рябиновым колом. Надо вырубить в лесу кол в рост безвременно умершего мальчика и бить нечистика перед самым наступлением поры привидений, когда куры садятся на насест.

– Я знаю, как наказать его, – с глубокой печалью в голосе проговорил Вардеке. Все обернулись к нему. После смерти любимой внучки он резко постарел – волосы совсем побелели, щеки запали, трясущиеся руки не находили места, и только в глазах оставалась прежняя сила. Глаза были словно твердые острые кремни.

Вардеке подошел к Генриху, отвязал его от дерева и продолжил свою речь:

– Он – летт, его родители были леттами. Несмышленым сосунком его увезли за море, научили чужому языку, чужой вере. Потом он вернулся, чтобы и нас, земляков своих, перевести в тевтонскую веру, заставить кланяться своему богу, будто у нас, леттов, нет Праматери Жизни и Смерти, Праматери Земли и Воды.

Летты одобрительно зашумели. Мечи и копья поднялись над головами.

– Но в каждой речке, высыхающей от зноя, на дне остается хоть капелька воды. В душе каждого вероотступника, изменившего памяти своих предков, остается хоть одна жгучая слеза, которой он тайком от всех, даже от самого себя, оплакивает свой грех.

Вардеке испытующе глянул на Генриха и продолжал:

– Ты – Пайке. Голосом Мораны мы думали разбудить струны твоей души. Но там, в Тевтонии, ты оглох.

И все-таки ты Пайке. Запомни это. Сейчас я покажу тебе могилы твоих родителей, и там, у этих могил, ты умрешь. Мы закопаем тебя рядом с твоими отцом и матерью – и ты вернешься к ним. Огромное счастье – после пыли и пота земных суровых дорог вернуться к своим.

– Не хочу! – закричал Генрих по-латыни, но его не поняли, и он закричал по-леттски: – Не хочу! Я – тевтон! Я – Генрих, а не Пайке!

Он упал на землю, впился пальцами в сухие комья. Множество сильных мужских рук схватило и подняло его, и летты понесли его на могильник предков.

Небо плыло над Генрихом. Тучи и облака, птицы и солнечные лучи, дым от горящей церкви – все сплелось, связалось в один клубок, все двигалось, текло, летело. Не было спасения от этого неба. Он зажмурил глаза, но они сами открывались, и снова он видел беспощадно-бесконечную синеву.

– Вот могилы твоих родителей… Смотри на них, – сказал старый Вардеке.

Генриха поставили на ноги. Шумело в голове. Саднили обожженные щеки.

Два маленьких травянистых холмика увидел он. Два холмика… И все…

– Твой отец был отважным воином, – сухим голосом говорил старый Вардеке. – Твоя мать так хорошо пела наши песни…

«Боже, – молил Генрих, – преврати в пепел, в горькую пыль всех этих людей… Я – твой раб. Тебе вручаю свою душу».

Могильник был на высоком песчаном пригорке. Рядом густо шумела священная березовая роща. Всюду чернели следы поминальных костров.

Генрих в отчаянии бросил последний взгляд на небо, на недосягаемый горизонт, прощаясь с жизнью, и вдруг горячая волна ударила в сердце, перехватило дыхание, мягкими стали ноги. Из реденького соснового леска, росшего неподалеку, выкатывался, поблескивая на солнце, неутомимо приближался тяжелый кавалерийский гуф. Рыцарские кони шли рысью. «Меченосцы!»

Жажда жизни, которая, казалось, уже угасла в Генрихе, с необыкновенной силой вспыхнула в крови. «Жить! Только жить! Бог услышал и послал спасение!»

Летты еще не видели меченосцев. Их взгляды были направлены на могилы, и Генрих понял, что ему надо делать, чтобы спасти жизнь. Он упал на колени, схватил с могилы горсть песка, посыпал голову. Это, конечно же, понравилось леттам – вероотступник на глазах у них раскаивался, карал сам себя. Они плотнее сгрудились вокруг Генриха. «Только смотрите на меня… На меня», – как молитву, как заклинание, повторял он одно и то же в горячечных мыслях.

Он посыпал песком голову, а меченосцы тем временем приближались. Гуф раскололся, разломался на две половины, охватившие, словно железные крылья, могильник с двух сторон.

– Праматерь Жизни и Памяти вернулась к отступнику, – мягким голосом начал было свою речь старый Вардеке и вдруг закричал: – Тевтоны!