Меч Константина

— Да врешь ты все, — покатываясь со смеху, сказали ему. Эта фраза обыкновенно следовала за байками Папаши.

— Я? Вру? — тоже обыкновенно поражался Папаша, как будто в первый раз слышал о себе такое. И тут же приводил какое-нибудь доказательство своей правдивости. — Да эти два мешка с ногтями и волосами потом на помойке нашли и отправили в «Книгу Гиннесса». Можете проверить, там о трех килограммах ногтей черным по белому написано. Страницу только не помню.

А если бы кто-нибудь в самом деле взял «Книгу Гиннесса» и не нашел в ней никаких трех килограммов ногтей, Михалыч сказал бы, что это не то издание и надо в другом смотреть. Вот такой он, наш Папаша.

После этого дернули еще по сто грамм, но мне уже не досталось. Кира тоже обделили, и он пошел спать. Леха от выпитого да пережитого пришел в необыкновенное волнение и стал нервно допытываться:

— Ребята… ребята, вы мне скажите… вот это все… это что, настоящая война?.. Я думал… нет, понимаете, я был уверен… в общем, мне казалось, что будет игра… ну, такая игра, знаете?.. и что война — это фигурально… А тут… кровь, мертвые, гранатометы… мы, наверно, тут все с ума сошли, да?..

Вокруг костра стало тихо, как ночью на кладбище. Все ждали, кто первый ответит ему. Заговорил Февраль. Тот самый Февраль, который плачет под музыку автоматных очередей, псих и маньяк, по словам Сереги. Я, конечно, Сереге тогда не поверил, но Февраль действительно был странный. Похож на тихий омут, в котором… много всякого-разного водится.

— Игра? — переспросил он с нехорошей оттяжкой. Мне стало не по себе, как будто холодный ветер забрался за шиворот. — Ты сказал — игра?..

— Ленька! — попытался осадить его Святополк, но безуспешно.

Февраль его не слышал. Он сейчас, наверное, вообще ничего не слышал, кроме себя, и в упор, со злым прищуром смотрел на Леху. Тот поежился, но взгляда тоже не отводил.

— Я тебе расскажу, что это за игра, в которую мы тут играем, — почти с угрозой пообещал Февраль. — Я вот в нее играю с шести лет, можешь себе представить? Нет? Ну так слушай. И не говори потом, что не слышал.

Февраль начал рассказывать. Я включил диктофон,

— Это ты правильно сказал, что мы тут все сумасшедшие, — холодным, мертвым голосом говорил он. — Это она, сука-война, сделала нас такими. Та самая твоя игра… Мне было шесть лет. С матерью ехали на автобусе, долго ехали, в другой город, наверно…

Он говорил, глядя в темноту леса Я догадался, что он видит все это перед собой, ясно видит до сих пор то, что случилось лет пятнадцать— шестнадцать назад. Да не просто видит, а снова становится тем шестилетним мальчишкой, пережившим ужас Может быть, он рассказывал это в отряде и раньше, но слушали все равно внимательно, напряженно…

По разбитой асфальтовой дороге через лес катит старый пригородный автобус. Пассажиров много, все места заняты. Дорога почти пуста. Из-за поворота выскакивает черная машина с затемненными стеклами и обгоняет автобус. Мальчишка, сидящий у окна, дергает мать, показывая на нее. В ту же секунду автобус резко тормозит, пассажиров вминает в спинки передних сидений. Кто-то вскрикивает, кто-то вываливается в проход, кому-то разбило лоб о поручни. Впереди, за кабиной водителя, пульсируют неестественно яркие, желто-красные клубы огня. Пламя лижет стекло кабины, будто готово сожрать и автобус. Мальчишка, захлебываясь ужасом и восторгом, не чувствуя боли, кричит: «Она взорвалась! Мам, она взорвалась!» Мать поднимается с пола и рукой испуганно утирает ему кровь из носа. Теребит, повторяя: «Где болит? Где болит?» У самой одна рука висит плетью. Мальчишка смотрит через переднее стекло, глаза открываются еще шире: никакого пламени там уже нет. Черная машина цела и невредима, стоит на дороге в нескольких метрах перед автобусом. Из нее выходят четверо черных людей. На головах у них черные маски, в руках автоматы. Они жестом велят водителю открыть двери. Мальчишка успевает только придушенно пискнуть — мать быстро, почти беспощадно одной рукой заталкивает его под сиденье. Страшным шепотом наказывает молчать и прикрывает сумками, С пола через щель, замирая от ужаса, он смотрит в проход. Видит две пары ног в тяжелых ботинках. Черные люди резкими голосами велят всем выйти из автобуса. Пассажиры цепочкой тянутся к дверям, черные их подгоняют. Мальчишка не хочет отпускать мать, просовывает в щель руку, хватает ее за платье. Она лихорадочно отцепляет его руку, заталкивает обратно под сиденье. Автобус пустеет. Одна пара ног в тяжелых ботинках медленно прошагивает из конца в конец и уходит. Мальчишка отодвигает сумки и осторожно вылезает в проход, на корточках подбирается к окну возле задних дверей, выглядывает. Черные выстраивают пассажиров в линию возле автобуса. Автоматы направлены на людей. Те, поняв, начинают кричать. Крики обрываются автоматными очередями. Пули с гулким громом впиваются в бок автобуса, мальчишка в страхе зажмуривается и вжимается в сиденье.