Меч Константина

Позже мне удалось записать на диктофон разговор Лехи и Леди Би. Специально не подслушивал, просто они меня не видели. Леха сидел на чурбаке возле сгоревшего дома и резал ножом консервную банку. Я хотел подойти, но меня с другой стороны опередила Василиса Я остался за грудой горелых бревен, положил сверху включенный диктофон и ушел. После ужина я подошел к Лехе и спросил, могу ли я прослушать их записанный разговор. Леха страшно смутился, начал изъясняться междометиями и на диктофон в моей руке смотрел так, будто хотел вырвать его и расстрелять на месте. Но в конце концов принял мужественное решение:

— Ну… если так хочется… слушай. Только больше так не делай.

Я пообещал и на всякий случай спросил:

— А вы там ничего такого?.. Я имею в виду, Васька, кажется, в тебя влюбилась.

Леха сперва остолбенел — видимо, я первый сообщил ему эту новость, — потом расслабился и попытался щелкнуть меня по носу. Я увернулся.

— Вот это уж точно не твое прыщавое дело, — прокричал он мне вслед.

Он соврал, конечно, никаких прыщей у меня не было. Но это он не со зла, а от избытка в нем здорового романтизма. Леха защищал честь дамы. Так что я не обиделся и пошел в укромный уголок прокручивать запись…

— Что это ты делаешь? — спросила Леди Би на пленке.

Леха ответил молча.

— Крест? Из консервной банки?

— Говорят, на войне не бывает атеистов, — начал Леха, напрасно пытаясь придать голосу бодрости. — Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал. У них в роте все неверующие были, каждый второй коммунист. Тогда же религию вообще запрещали. В сорок втором их батальон должен был брать какую-то важную высоту. Дело почти безнадежное, немцы там крепко в землю врылись, да еще нужно реку переплывать. И берег хорошо простреливается. Так что все в роте знали, что завтра идут на верную смерть. И вот кто-то один вырезает из консервной банки крест и вешает на шею.

Другой увидел и тоже начал вырезать. За ним третий и так далее. Коммунист, не коммунист — а все равно, с Богом спокойнее. И каким-то просто чудом они эту высоту назавтра вырвали у немцев. Только вся земля, берег весь был в трупах. Когда забирали с убитых документы, почти у каждого на шее крест, к ниточке привязанный. Мне дед показывал свой, он в коробочке его с войны хранил, как медаль. Заржавленный весь уже был. Я тогда так и подумал, что это вроде солдатского знака почета, самодельный орден мужества. Что такое Бог, мне никто не рассказывал, я и не знал. Дед сам толком объяснить не мог.

После паузы раздался пронзительно-грустный голос Василисы:

— Война многое расставляет по своим местам. У русских с войной вообще особые отношения. Война — наша родина, отец и мать. Мы выходим из нее голыми, но с задубевшими шкурами. Война кует наши тела и души. Она наша огненная купель.

Леха ужал это лирическое размышление в коротких четыре слова:

— Наша родина — сожженная земля. Здорово у него получилось, мне понравилось.

— Ведь Земля — это наша душа, сапогами не вытоптать душу, — подхватила Василиса. — Кто поверил, что Землю сожгли?! Нет, она затаилась на время… Моя любимая песня у Высоцкого…

Точно, в отряде любили Высоцкого.

— Нет, не страшно, когда земля сожжена, — продолжала Василиса. — Страшно, когда уничтожены семена, А ведь сейчас уничтожают семена. Хотят оставить нас без будущего…

Дальше пошло уже неинтересное, конец я стер. Поцелуев и намеков про любовь, как я предполагал, не было.

Глава 2. Оруженосец

Мы залегли в перелеске, растянувшись цепью, и ждали сигнала к бою. Впереди, метрах в ста, в нас тоже целились из автоматов и тоже, наверное, ждали сигнала. Первым никто не хотел начинать. Мы толком не разглядели их, что за люди и куда направляются, споткнулись о них будто сослепу в этом реденьком березовом лесочке. Я лежал метрах в пяти позади Святополка, за деревом. Командир пытался что-нибудь разглядеть в бинокль.

— Монах, — вдруг позвал он, — посмотри-ка, вон там, возле кривой березы. — Он перебросил бинокль.

— Вижу, — сказал Монах, — торчит глупая башка. Как раз для прицела.

— Не узнаешь?

— Постой-ка… это же Сова., ну да, точно он.

Я слышал, он организовал из каких-то охламонов боевую дружину, «Белый штурм», или что-то вроде.

— Приехали, так вашу, — ругнулся командир, — чуть не перестреляли друг дружку. У тебя платка белого нет? Ладно, так пойду.

Он оставил оружие на земле, встал в полный рост и пошел вперед, размахивая над головой руками.

Минут через пять оба отряда братались, с шутками и пересмешками. Сова оказался щуплым парнем чуть постарше нашего Матвея, с часто мигающими глазами. Он радостно и возбужденно обнимался с командиром, Монахом и еще несколькими своими знакомцами из наших. Хохотал над случившимся казусом как над хорошей шуткой. Только когда Монах сказал о его торчавшей башке, он немного приутих и стал яростно тереть лоб.

— Да, есть недоработка Что не узнаем своих — это плохо. Нужны какие-нибудь опознавательные знаки… А что, это идея. Белые повязки? Черно-желто-белая форма? Нет, не годится. Как попугаи будем.