Меч ликтора

Дождь немного унялся, хоть его серебряная пелена по-прежнему застилала все вокруг. Ступени были завалены телами людей и еще более многочисленными трупами великановых чудовищ — мне пришлось столкнуть несколько вниз из опасения, что упаду сам, если пойду прямо по ним. Внизу, во дворе, продолжался бой, но никто из чудовищ не нападал на нас, а тех, кто оставался в башне, успешно сдерживали озерные люди. Балдандерса нигде не было видно.

Оказывается, описать сражение не так-то просто, хотя в битве всегда забываешься, и потому она возбуждает. Когда же бой заканчивается, в памяти остаются не удары и рукопашные схватки — ибо битва слишком отвлекает сознание воина, чтобы он мог что-нибудь запомнить, — а перерывы между ними. Во дворе замка Балдандерса я отчаянно бился с четырьмя чудовищами, которых он измыслил и сотворил, но сейчас я не могу сказать, плохо или хорошо я сражался.

Из-за темноты и дождя сражение принимало беспорядочный характер, что как нельзя лучше подходило для стиля боя, навязанного мне строением «Терминус Эст». Хорошего освещения требует не только учебное фехтование, но и любая напоминающая его игра мечом или копьем, поскольку соперники должны видеть оружие друг друга. Здесь же ни о каком освещении говорить не приходилось. Более того, чудовища Балдандерса бились с безоглядной храбростью, словно желали себе гибели, и этим наносили вред самим же себе. Они старались уворачиваться от прямых ударов или ныряли под меч, но неминуемо попадали под повторные удары слева. В этой бойне участвовали и озерные люди, однажды они даже прикончили моего противника. В остальных же случаях они отвлекали врагов или ранили их, прежде чем те нападали на меня. С точки зрения хорошо сработанной казни, ни одну из этих стычек нельзя было назвать даже удовлетворительной.

Четвертая схватка оказалась последней; повсюду валялись тела мертвых и умирающих. Я собрал островитян вокруг себя. Мы пребывали в том состоянии эйфории, какое сопутствует всякой победе, и мои люди были готовы биться с любым великаном, даже самым громадным; однако даже те, кто находился во дворе замка, когда вниз летели камни, клялись, что никого не видели. Я уже называл их про себя слепцами, а они, несомненно, были готовы счесть меня сумасшедшим, но в этот миг выглянула спасительная луна.

Как странно! Все обращаются за мудростью к небу — либо желают объяснить тот или иной земной расклад влиянием созвездий, либо, подобно Балдандерсу, дерзко стремятся отбить знание у существ, которых невежды зовут какогенами; крестьяне же, рыбаки и им подобные ищут в небе предсказаний погоды. И никто не обращает к нему взор, чтобы испросить сиюминутной помощи, хотя помощь приходит оттуда; так часто — вот и я получил ее в ту ночь.

Видение луны в разрыве между облаками было мимолетным. Дождь то утихал, то обрушивался с новой силой; зыбкий лунный свет, падавший с большой высоты, очень яркий (хоть луна и не была полной), ненадолго озарил двор велика-нова замка, подобно свету одного из величайших светил, посылаемому на сцену и в зал совещательного уровня Обители Абсолюта. Гладкие мокрые камни мерцали, точно темные, застывшие озера; и отраженным в них я увидел зрелище столь фантастическое, что теперь мне удивительно, как я вообще не застыл на месте и не принял смерть, которая не заставила бы себя долго ждать.

Ибо на нас падал Балдандерс, но падал он медленно.

37. «ТЕРМИНУС ЭСТ»

В коричневой книге есть картинки с изображением ангелов, которые точно так же, запрокинув голову и выставив грудь, устремляются к Урсу. Я помню смешанное чувство восхищения и ужаса, с которым смотрел во Второй Обители на величественное существо из книги, спускавшееся подобно им; однако не думаю, что их я испугался бы меньше. Когда я вспоминаю Балдандерса, перед моим мысленным взором возникает прежде всего эта картина. Застывшее лицо и поднятый жезл, увенчанный фосфоресцирующим шаром.

Мы бросились врассыпную, как воробьи, на которых с вечернего неба падает сова. Спиной я ощутил толчок сжатого воздуха от его удара и, вовремя обернувшись, увидел, как он приземлился, удерживая равновесие свободной рукой, и выпрямился, как это делают уличные акробаты. На нем был пояс, которого я прежде не замечал, — толстый, из скрепленных между собою металлических призм. Я так и не понял, каким образом он ухитрился вернуться в свою башню и взять пояс и жезл; я-то думал, что он в это время спускался по стене. Наверное, там имелось окно, больше, чем те, что я видел, или даже дверь, через которую можно было попасть в помещение, не разрушенное пожаром, учиненным когда-то береговыми людьми. Не исключено также, что он просто запустил руку в какое-нибудь окно.

Ах, какая стояла тишина, когда он плавно опустился на землю, с какой грацией он, огромный, как дом, простер для Равновесия руку и выпрямился. Лучший способ описать тишину — это хранить молчание… но сколько грации!