Меч ликтора

Дверь распахнулась. Она так долго была закрыта, что я и думать забыл, что она могла оказаться незапертой; но теперь она была открыта, и в проеме стояли двое. Сначала это были люди, люди, у которых вместо лиц висели звериные шкуры, гладкие, словно мех выдры, но все-таки люди. Через миг они превратились в растения, высокие голубовато-зеленые стебли, из которых торчали острые как бритвы причудливые угловатые мертвые листья. В них прятались пауки — черные, мягкотелые, многоногие. Я попытался подняться со стула, и они прыгнули на меня, таща за собою сеть паутины, переливавшуюся в пламени очага. Я только успел взглянуть в лицо Пиа, и ее широко распахнутые глаза и искаженный гримасой рот врезались мне в память; в следующую секунду сапсан со стальным клювом обрушился на меня сверху и сорвал с моей шеи Коготь.

29. ЛОДКА СТАРЕЙШИНЫ

Меня заперли в темноте, где, как выяснилось позже, я просидел всю ночь и большую часть утра. Поначалу я даже не замечал мрака: галлюцинациям освещение не нужно. Я до сих пор помню их так же отчетливо, как и все, что со мной происходило, но не стану докучать тебе, мой далекий читатель, и описывать всю череду фантомов, хотя сделать это сейчас не составило бы большого труда. Что действительно нелегко, так это выразить охватившие меня чувства.

Конечно, я мог бы утешить себя мыслью, что всему виной проглоченный мною наркотик, а именно — грибы, подмешанные в салат (я и сам об этом догадывался, а впоследствии получил подтверждение в беседах с лекарями, пользовавшими раненых из армии Автарха); ведь мысли Теклы и сама ее личность были заключены в кусочке ее плоти, который я проглотил на пиру у Водалуса, с тех пор познав новый источник и утешения, и беспокойства. Но я не сомневался, что дело не в наркотике, ибо все мои видения — забавные, жуткие, пугающие и просто гротески — были плодом моего собственного сознания. Или сознания Теклы, которое стало частью моего.

Либо, что вероятнее, плодом нашего общего переплетенного сознания — я понял это, наблюдая в темноте за проходящей передо мною вереницей светских дам — экзультанток, женщин непомерно высокого роста, чопорная стать которых напоминала дорогие фарфоровые вазы, с лицами, напудренными жемчужной и алмазной пылью, с глазами огромными, как у Теклы, что достигалось закапыванием в них с раннего детства вещества, содержавшего незначительное количество какого-то яда.

Северьян — я сам, только в годы ученичества, юноша, что бегал купаться под Колокольной Башней, едва не утонул однажды в Гьолле, праздно шатался в одиночестве среди руин некрополя летними днями и, находясь на самом дне отчаяния, передал украденный нож шатлене Текле, — этот Северьян исчез.

Но он не умер. Отчего же он прежде думал, что всякая жизнь должна заканчиваться смертью и никак иначе? Он не умер, но растаял, как тает навеки в пространстве звук, становясь неразличимой и неотъемлемой частицей некой импровизированной мелодии. Тот, юный, Северьян ненавидел смерть, и милостью Предвечного, которая есть наше проклятье и погибель (как справедливо считают многие мудрецы), он не умер.

Женщины изогнули длинные шеи и глянули на меня сверху вниз. Их прекрасные овальные лица были пропорциональны, бесстрастны, но вместе с тем похотливы; внезапно на меня снизошло понимание, что они не принадлежали — или больше не принадлежали — ко двору Обители Абсолюта, но сделались куртизанками Лазурного дома.

Вереница этих соблазнительных и неживых женщин все тянулась, и с каждым ударом моего сердца (которые я чувствовал тогда острее, чем когда-либо прежде или впоследствии, словно у меня в груди стучал барабан) они меняли роли, сохраняя свою внешность до мельчайшей детали. Как это часто бывает в снах, когда тот или иной человек является на самом деле кем-то другим, на кого он ни в малейшей степени не похож, так и эти женщины сейчас знаменовали присутствие Автарха, а через миг они будут проданы на ночь за пригоршню орихальков.