Меч мертвых

Ага!.. Вот это было уже понятней. На Селунде тоже умели восславить могучую Гевьон и её плуг, запряжённый четырьмя сыновьями, рождёнными от великана и обращёнными в быков. И спеть песню-другую о Богине Любви, без рубашки удирающей со случайного ложа утех. Харальд забыл все торжественные слова, которые собирался произнести. Его разобрал смех, он тоже стал хлопать себя по коленям и подпевать, не замечая, что горланит по-датски, причём песня совсем не та, что наигрывает на гуслях Твердята.

В прежние времена он не раз осушал за столами свой старый, давно подаренный рог. Наполняли его и пивом, и виноградным вином, потому что вождь должен уметь пить не пьянея, а для этого требуется привычка. Харальду случалось бывать во хмелю, случалось наутро придерживать руками голову, готовую развалиться на части. Где-то глубоко внутри постепенно слабел голос, испуганно и трезво повторявший: никогда ещё с ним всего-то с одного рога ничего похожего не бывало…

Потом Харальд увидел трёх Норн, идущих к нему от края поляны. Должно быть, вещие Сёстры давно уже не являлись смертным и опасались их взглядов, способных нарушить священную чистоту и замутить воду Источника. Норны кутались в длинные плащи, а их лица скрывали кожаные личины наподобие тех, в которые рядились молодые новогородцы, отмечавшие Йоль. Личины имели прорези для ртов, устроенные наподобие зубастых смеющихся пастей, и дырки для глаз. Глаза, как явственно видел Харальд, смотрели весело и лукаво. Не иначе, Норнам тоже хотелось полакомиться славным вином, но они опасались быть узнанными. Сёстры держали в руках тяжёлые копья. Вот с земли приподнялся дозорный (почему он лёг?.. Впрочем, неважно…), и старшая Норна коснулась его волшебным остриём, погружая в сон, и воин откинулся и уснул, только прежде схватился за копьё и смешно дрыгнул ногами. Харальд хотел встать и приветствовать Норн, как надлежало сыну конунга и будущему правителю, однако ноги не повиновались ему. Хотя какое это имело значение?.. Харальд посмотрел на клевавших носами датчан и новогородцев, увидел Твердяту Пенька и гусли, выпавшие у него из рук, улыбнулся и ощутил, как блаженной тяжестью наливаются веки. Он опустился набок, закрывая глаза. Он спал. Сладко, как в колыбели.

С боярином Твердиславом и раньше такое случалось: спал, вернее, плавал на зыбкой сумеречной грани между бодрствованием и беспамятством, видел сон и сам понимал, что это не наяву. Когда голова стала падать на грудь, а пальцы – сбиваться с лада и потом вовсе ронять умолкшие гусли, когда расплылись перед глазами костры и превратились в далёкие мутные звёзды, – Твердята сообразил, что во всём виновато было вино. Из темноты между пятнами света вышло косматое чудище, уставилось на боярина, присело и паскудно захохотало. Тьфу, пропасть! – обозлился Твердята. Сгинь, нечисть поганая!

Чудище услышало и осерчало. Перестало хохотать, облизнуло жадное рыло и придвинулось ближе, и боярину померещилось в его морде нечто знакомое. Он напряг память, зная: стоит вспомнить и назвать имя, брезжущее совсем рядом, возле самого края, – и м'oрок рассеется, пропадёт. Потому что в имени – власть.

…Но точно ледком затянуло память боярина, доднесь остававшуюся ясной и светлой всегда, на самом хмельном, разгульном пиру. Чудище подошло уже совсем без опаски, смрадно дохнуло в лицо, примерилось к горлу… Боярин рванулся, пытаясь и не умея проснуться. Это помогло: нелюдь распался дымными клочьями и растаял, и на его месте возникла старая ведьма. Новогородский рассвет переливался в её седине бликами далёких костров: «Волок! Попомни, боярин! Волока бойся!..»

Её взгляд был как уголь, упавший на голую кожу, и Твердята, вздрогнув, очнулся.

Небо было совсем черно, да и костры не успели по-настоящему прогореть. Не так много, похоже, минуло времени. Пенькова ватага – своя малая дружина и мореходы датского княжича – словно громом разбитые никли к земле. А между ними хозяйски похаживали какие-то люди. Чужие, страшные люди. Нисколько не лучше чудовища, только что тянувшегося к шее Твердяты. Один из них мельком обернулся к боярину, и тот увидел: у ночных вурдалаков НЕ БЫЛО ЛИЦ. На Твердяту глядела кожаная личина с зубастым оскаленным ртом и весело прищуренными глазами.

Безликие хозяйски разгуливали по становищу и…

…не спеша, деловито и хладнокровно резали всех подряд…

Твердислав успел понять, откуда взялся жуткий смрад из пасти привидевшегося чудовища. Так пахнет человеческая кровь, пролившаяся в костёр.

Через всю поляну он увидел одного из дозорных, который – уже, по сути, убитый – ещё приподнимался, ладонями зажимал распоротое горло и хотел что-то кричать. Твердята больше почувствовал, чем услышал его:

– Беда, братие!.. Боронись!..