Меч мёртвых

Раненые кмети и отроки обычно отлёживались прямо в дружинной избе, там, где жили всегда, и товарищи за ними ходили. Лабуту, понятно, устроили опричь, в клети. Это была хорошая клеть. Одной стеной она примыкала к тёплой избе и от неё грелась – лежавший на лавке не должен был жаловаться на холод. Крапива подошла и увидела отрока, поставленного стеречь у двери. Отроку было скучно торчать на одном месте, и он забавлялся с маленькой пушистой собачкой, обитавшей в крепости при поварне. Прислонил копьё к рубленой стенке клети и метал вдоль забрала палку. Пёсик с лаем бросался, весело нёс палку назад. Как раз когда Крапива приблизилась, кобелишко внезапно насторожился, оставил игру, вздёрнул торчком шерсть на загривке… загавкал, прочь отбежал!

«Меня, что ли, уже собаки пугаются? – невольно опечалилась девушка. – Тоже злодеевой дочерью величают?..»

– Здрава буди, Суворовна, – поклонился парень.

Всё же Крапива носила воинский пояс: такие, как он, её слушали и перечить не смели. Он понял, конечно, зачем она объявилась у двери клети, и не обрадовался. С кого голову снимут, если вдруг что?..

– Не трясись, не обижу его, – усмехнулась Крапива. – Отворяй дверь.

Отрок помедлил, высматривая ещё хоть кого-то из старших, но так и не высмотрел. Клеть стояла в тихом углу двора, за гридницей и дружинной избой; летом здесь грелись на солнышке чёрные бабки, присматривали за детьми юных вольноотпущенниц… Отрок неохотно повиновался, открыл дверь, и Крапива вошла.

…И сразу поняла: что-то было не так! В клети оказалось совершенно темно. Лишь из двери полосой проникал скудный, пасмурный, вечерний уже свет, да и то – мимо лавки, мимо лежавшего на ней человека.

И – запах! Густой запах горячей, только что пролитой крови!

Лучина в светце как раз прогорела, обронив в корытце с водою последний переливчатый уголёк. В железном расщепе малиново рдела, умирая, маленькая головешка…

– Лабута!.. – шалея от внезапного чувства беды, не своим голосом выкрикнула Крапива.

В ответ раздалось то ли бульканье, то ли хрип, и ногти заскребли по гладким брёвнам стены: кто-то хотел приподняться, да уже не мог. Крапива бросилась, ухватила светец и так дунула на почти погасший огрызок лучины, что клеть на мгновение озарилась. И девушка увидела такое, что, однажды узрев, навряд ли скоро забудешь.

Лабута умирал. Он ещё смотрел на неё, ещё тянул к ней руку и шевелил окровавленными губами, словно пытался что-то сказать… Это был совсем особенный миг, и Крапива успела понять по глазам новогородца: он хотел вымолвить немыслимо важное для неё и для всех, нечто такое, что никак нельзя было в смерть с собой уносить, может, то самое, чего ради она сюда и пришла… Но даже единого слова вымолвить ему уже не было суждено, ибо в горле у него торчал нож, загнанный по самую рукоять.

И ещё краем глаза – сноровка воинская помогла – вроде бы углядела Крапива, как шелохнулась овчина, брошенная на большой короб в углу… Или это так метнулся неверный, погасающий свет?..

– Лю-у-у-уди… – закричала она.

Отрок за дверью первым услышал её голос и закричал тоже – на весь кремль. Всполошённые кмети подоспели ещё прежде, чем Крапива, схватившая Лабуту под мышки, успела доволочь его до порога. Прочавкали, сгибаясь под бегущими ногами, деревянные мостки, и побратимы переняли у неё липкое, скользкое от крови тело, ставшее к тому же, пока тащила, очень длинным и очень тяжёлым. Снаружи мрели, густея, холодные сумерки, и кровь, перетёкшая с голой груди Лабуты на её суконную свиту, казалась совсем чёрной. Кто-то, явившийся позже, принёс огня…

Лабута был мёртв. И в горле у него, в самой ямке между ключиц, торчал добрый боевой нож с головкой лошадки, вырезанной на костяной рукояти. Вся дружина знала, чей он. Лютомира был нож, Крапивиного жениха.

Ночь выдалась такая же чёрная и сырая, как предыдущая, и так же по разным концам города выли собаки. Одна завершала скорбную песнь, другая подхватывала. Крапива сидела в порубе и дрожала от холода, хотя на берестяном полу лежала добрая охапка сена и ей не отказали ни в тёплой одежде, ни в одеяле. Холод гнездился глубоко внутри, и даже не в теле – в душе. Девушка укладывалась то так, то этак и пыталась уснуть, но не могла. Сердце часто колотилось как раз там, куда Лабуте ножик всадили, и успокаиваться, сползать на обычное место не желало нипочём. И стоило ресницы смежить, как перед внутренним оком представали картины одна другой тягостнее…

«…В руке меч уж очень приметный… Твердислав Радонежич рубился… И крикнул перед смертью: “Сувор! Никак ты припожаловал?!..“»

Вздыбленный Шорошка, испуганный и обозлённый, впервые чужой рукой укрощаемый… Хищная ухмылка на одноглазом лице, кожаной личиной покрытом…

И сама она, Крапива, идёт-шагает в детинец, мечтает запрудить время и знать, дура, не знает, что главная-то беда ещё впереди…