Меч над Москвой

Подошли к минометчикам, озадаченные тем, что они чем-то так увлечены — даже не замечали начальства. Из-за их спин разглядели: «за столом» — штабельком ящиков из-под мин — сидел, задумавшись, усатый сержант в расстегнутой шинели, положив на кирзовую полевую сумку бумагу.

— Что еще ей написать? — спросил он, подняв грустный взгляд на минометчиков.

— Покрепче напиши, что мы отомстим фашистам за Христича! — подсказал кто-то. — Пусть мастерят для нас побольше мин. Их — мины, а наш огонь — по врагу!

Сержант вдруг заметил подошедших Иванюту и Колодяжного, неторопливо встал, его задубелое на ветрах и морозе коричневое лицо чуток посветлело. Он глядел на них вопросительно, не решаясь скомандовать бойцам «Смирно». Иванюту он знал уже давненько, не раз рассказывал ему всякие фронтовые эпизоды и случаи, затем с удовольствием читал о них в газете, поражаясь тому, как журналист оснащал их новыми подробностями, точными деталями, и сокрушался, что сам вспоминал эти правдивые подробности, уже читая газету.

— Здравствуйте, товарищи гвардейцы! — прервал сомнения сержанта Иванюта, пошире расправив грудь.

Минометчики ответили на приветствие вразнобой, расступились, и Иванюта с Колодяжным оказались в их кругу.

— В самый раз вы к нам, товарищ писатель! — обратился сержант к Иванюте, протягивая ему несколько листов бумаги и фотографию какой-то девушки. — Тут без вашей помощи не обойтись.

Иванюта, весьма польщенный таким обращением к нему, с важным видом, явно рисуясь перед Колодяжным, начал рассматривать фотографию девушки и, еще не понимая сути дела, напускно держал себя так, будто уже у него было готово решение всех проблем, волновавших минометчиков.

— Ладно, Михайло, — бесцеремонно нарушил его браваду Колодяжный. — Всему миру известно, что ты в нашей армии и ее окрестностях самый знаменитый писатель репортерского масштаба. Не чванься! Пусть ребята объяснят, что тут происходит.

Миша окатил Колодяжного испепеляющим от негодования взглядом, но не нашелся, что ответить. Да и очень заинтересовала его фотография девушки — красивой до умопомрачения! Только и сказал:

— Ну-ну, товарищ капитан. Я армейский гость в дивизии, а вы разведчик полкового масштаба. Вам виднее, как надо ставить вопросы перед героями переднего края… Валяйте, а я послушаю.

— Так что же случилось? — Колодяжный демонстративно повернулся к Иванюте спиной.

— Да очень обыкновенно и натурально, — начал объяснять усатый сержант. — Алесь Христич на той неделе в одном ящике с минами нашел записку московских девушек, которые эти мины мастерят, и послал им письмо… Одна девушка по решению их комсомольского собрания ответила ему, — между прочим, самая красивая на заводе. — Сержант взял из рук Иванюты бумаги: — Вот оно, письмо ее… А это фотография — Ирина Чумакова… Сегодня почта доставила, а вчера Христича похоронили. — И усач махнул рукой куда-то в глубь леса. — Жалко Алеся, жалко девушку. Составляем ей душевный ответ — письмо-похоронку одним словом.

Миша Иванюта, взглянув на сумрачного Колодяжного, который никак не мог прикурить папиросу от зажигалки, сделанной из патронной гильзы, хрипло сказал:

— Об этом должен узнать весь фронт… Такая девушка!.. Товарищи бойцы, я забираю у вас все эти бумаги, допишу Ирине Чумаковой от вашего имени ответ, напечатаю его и ее письмо к Христичу в нашей газете… Фотографии Ирины и Алеся тоже напечатаем.

— Только не делай из них Ромео и Джульетту, — все-таки не утерпел Колодяжный, окинув Иванюту предостерегающим взглядом и глубоко затянувшись прикуренной наконец папиросой.

— А почему бы и нет?! — возмутился Иванюта, сам не зная почему.

Он еще с большим интересом, тая нарастающую в нем восторженность, всмотрелся в лицо московской девушки. Уже одна ее фамилия — Чумакова — такая же, как у Федора Ксенофонтовича, самого прекрасного на свете генерала, с которым он готов был идти в огонь и воду и за которого не пожалел бы себя… Где он, генерал Чумаков, выведший их войсковую группу из двух окружений?.. Ведь жизнью ему Миша да и этот зануда Колодяжный не раз были обязаны…

И опять не мог оторвать взгляда от прекрасного лица Ирины, от ее глаз, глядевших с фотографии в самую душу, тревожащих сердце и уносящих всего его куда-то в неведомые дали… Почувствовал ревность к Алесю Христичу, хоть понимал, что ревность к мертвому — непорядочно. Но все-таки мысль его упрямо искала ответ: как мог желторотый птенец Христич, наивный телок, тонкошеий петушок с оттопыренными ушами, с глазами, которые испуганно смотрели на мир, как мог он понравиться такой удивительной девушке? Или она заранее угадала в нем настоящего героя?.. Чудно устроен мир…

Может, никогда в жизни Миша не ощущал такой жажды счастья, как сейчас. Посмотрел на оборотную сторону фотографии и прочитал: