Меч Руса. Волхв

– Не разобрал, правда, не разобрал, – прикрывая на всякий случай голову и зад, расторопно отвечал попик.

– Ладно, ступай. – Мстислав устало отвернулся в сторону.

Видно, тот, кто подслушивал, неплохо знал все особенности дворцовой жизни Тмутаракани. Знал, зачем здесь вертится византийский поп, знал, что тот побежит по переходу, отвлекая на себя внимание. И этот хитрец почти обманул князя, если б не длинная сутана ненавистного Феофана. В таком одеянии византиец никак не мог промчаться по переходу и вернуться снова бегом.

– Да грузен он зело, а шаг мелок и тяжел, – словно угадав мысли князя, не спеша молвил Искрень. – Тот, кто убегал, был силен и ловок, как рысь, не чета этому…

Боярин с выражением презрения и ненависти проводил взглядом аморфную фигуру византийца, мелькнувшую в последний раз в дверном проеме.

– А батюшке вашему он, как пить дать, отпишет, это уж непременно.

– Я и не сомневаюсь, – вдруг неожиданно весело ответил Мстислав.

Он вдруг невзначай осознал, что жизнь его обретала совсем иной смысл. От прежнего тягостного и смутного чувства пустоты и ненужности совершаемых им дел не осталось и следа. Перед ним лежала ясно и четко очерченная дорога великих дел и свершений. Он почти видел перед собой весь предстоящий путь, словно начертанный в его сознании волею Светлых Богов, и верил, как никогда, в свои силы и свое предназначение.

Ничто его теперь не страшило, ничто его не могло остановить. Он сможет повторить подвиги легендарных славянских героев, о которых пели бояны в тени священных дубрав, когда прославляли Светлых Богов на великие праздники, и о которых неустанно твердили их голоса под высокими сводами гридниц во время шумных пиров, заставляя трепетать сердца знатных воинов. Он, Мстислав, достанет священный меч, и о его делах тоже будут слагать легенды, и его имя будет звучать рядом с именем Светлых Богов.

– Так, может, его на кол посадить? – вывел из мечтательной задумчивости добродушный голос Искреня. – Чтоб не отписывал больше… А князю Владимиру скажем, что поскользнулся Феофан на крепостном валу, где в силу неумеренного любопытства обозревал окрестности. Скатился с забрала и прямо на поторчу сел.

Искрень от всей души улыбался, радуясь своей замечательной придумке. Видно, изобретенная им картина давно будоражила воображение благородного воина. Вообще-то, все дружинники не любили назойливого византийца, но Искрень, любя князя и видя все его душевные страдания от присутствия этого греческого богослова, проникся особой ненавистью с изрядной долей отвращения.

– Нельзя, к сожалению, друг мой, нельзя, – вздохнув, ответил Мстислав. – Нам сейчас ссориться с греками никак нельзя. Какие-никакие, а все-таки сейчас они нам союзники. Стараньями отца моего князя Владимира союз сей получен, и цена за него уплачена безмерная.

Князь отвернулся, бледнея от тихой ярости, клокотавшей в сердце. И только когда рука его, сжав рукоять меча, постепенно успокоилась, впитав в себя силу, исходящую из оружия, он продолжил говорить дальше:

– Без этого союза мы будем одни против трех врагов. С гор на нас касоги напирают, в степях хазары рыщут, а тут еще с моря греки придут. Что тогда делать будем?

– А меч мне на что? – вскинулся Искрень. – Помнишь ли, как мы под осень на охоте с хазарами встретились… Их сотня, а нас пятеро да слуг пяток, – боярин бешено вращал глазами. – Они думали, мы деру дадим, а мы на них в два меча полуоберучем пошли.

Он поднял обе руки кверху перед собой и крутанул ими в разные стороны, словно показывая, как мечи разрывали хазарский строй.

– Эх, что тогда там началось, – лицо его при этих словах совершенно преобразилось, словно отблески огня полыхнули по лбу, по щекам и, рассыпавшись искрами, всосались вглубь его веселых беспокойных глаз.

«Ну точно, Искрень, он и есть искрень», – подумал, улыбаясь, Мстислав.

– Кто от твоего меча увернется – того Соколик достанет, – продолжал между тем боярин, рассекая ладонью невидимого врага. – А от моего меча еще никто не уходил.

– Всех хазар по степи и разложили, как снопы на току, – Искрень захохотал так, что слюдяные оконца жалобно звякнули.

Казалось, сейчас из его смеющегося широко открытого рта с легкостью веселого смеха посыпятся истории про его боевые подвиги и подвиги князя, про дела великих воинов, слава о которых разошлась далеко по всей Руси. Не былинный певучий рассказ неторопливых мудрых боянов, а живой, пахнущий окровавленным железом и земляным холодом прошедшей совсем рядом смерти. И отрок, все еще стоявший с книгой, которая теперь была снова бережно закутана в кожаные крылья, во все глаза восхищенно смотрел на Искреня, ожидая этого рассказа. Но боярин вдруг помрачнел, отвернулся в сторону и со всей силой хлопнул кулаком в ладонь.