Меч войны, или Осужденные

– Я понимаю, сьер Бартоломью, присяга велит вам молчать. Но, заговорите вы или нет, войны уже не избежать. Удобное императору признание напишут за вас, и мертвым вы никому никогда ничего не докажете. Разве что Господу в Свете Его, но ведь Ему и так ведома истина. Молчанием вы погубите себя, погубите Мариану и не спасете Таргалу. Признайтесь, сьер Бартоломью, дайте императору то, чего он хочет. Тогда, возможно, я смогу уговорить его пощадить вас. Тюрьма или каторга… а там, когда утихнет шум, и помилование. И вы еще сможете загладить невольную вину перед своим королем.

– Отец мой, скажите… – Барти запнулся, но все-таки спросил: – Вам-то это зачем?

Брат провозвестник отстранился, заговорил громче: видно, в расчете на стражу.

– Признаться, больше ради Марианы, чем для тебя. Виновен ты или нет, не мне судить, а сиятельному императору. Но девицу жаль, она уж точно невиновна и пропадет ни за что. Хотя у нее есть еще надежда. Император справедлив… – Священник поймал взгляд узника, словно давая понять, что вот теперь-то и будет истинный ответ, и закончил: – А Церковь милосердна.

Он не верит в нашу вину, понял Барти. Не верит, но не может спорить с императором. Однако он делает то, что в его силах, и пусть Господь благословит его за это.

– Думай, рыцарь.

Брат провозвестник развернулся так стремительно, что пламя факела дернулось и задрожало. А потом и оба сабельника вышли, закрылась тяжелая дверь, и сэр Бартоломью вновь остался во тьме.

Вот только теперь тьма эта затопила не камеру, а его душу.

Выхода не было.

Оправдаться под заклятием правдивости? Но король и вправду намекал ему… да не намекал – прямо сказал! «Можно победить в войне, разгромив войска неприятеля, – как наяву зазвучал в голове нарочито приглушенный голос короля Луи, – но куда проще добыть победу, лишив врага руководства. Отсюда этого не сделать. А там, сэр Бартоломью, почти наверняка представится случай». Вот вам и наверняка. Выдать такое под заклятьем правдивости – верное объявление войны. И хотя война и так вот-вот начнется, для Таргалы каждый день отсрочки может оказаться бесценным.

Отпираться? Он сможет… наверное, даже под пыткой – сможет. Но Мариана?!

Он клялся ее защищать. Да и без клятвы… Разве, чтобы защищать ее, нужны клятвы?! От нее скрывал, но что скрывать от себя – Мариана стала ему дороже любых слов и любых клятв. Дороже жизни. Если для того, чтобы спасти ее, надо оговорить себя, он сделает это с радостью. И умрет счастливым, зная, что этим выкупил ее жизнь.

Но ему придется оговорить не только себя. Он рыцарь Таргалы. Его покушение на императора – покушение Таргалы и короля Таргалы. Война. Та самая война.

Эх, если бы у него не забрали его зерно! Хотя нет… Нет, и думать о таком нельзя. Если он умрет сейчас, признание начнут выбивать из Марианы. Нельзя. Не смей перекладывать свою ношу на девичьи плечи. Живи… пока.

Рыцарь спрятал лицо в ладони. Хотелось выть. Хотелось грызть сковавшую руки цепь – или удушиться этой цепью. Да только это не выход. И может ли так быть, что выхода – нет? Или брат провозвестник прав, и лучше сдаться сейчас, чтобы потом искупить вину делом?

Мариана, ты дороже моей жизни. Даже дороже чести. Но я не могу, не должен, не имею права, чтобы ты стала дороже надежды на мир для Таргалы. Вот только есть ли она, надежда?

РУЧНОЙ ЛЕВ ИМПЕРАТОРА

1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина, и дева Мариана, его невеста

Это было, как во сне. Мариана шла по светлым прекрасным залам дворца Ферхади, по беломраморному полу, расчерченному полосами ярких солнечных лучей из высоких окон. И шуршало, струясь, платье из драгоценного глянцевого шелка, изумрудное с медным переливом, расшитое по подолу золотыми лилиями. И ноги в тоненьких шелковых туфельках ощущали то жар нагретого солнцем пола, то прохладу тени. И подаренные женихом шпильки – под платье, золото и изумруды! – удерживали кружевную вуаль, по обычаю скрывавшую лицо невесты.

Как во сне. И ничего Мариана не желала больше, чем проснуться.

Но гладкий шелк под пальцами, и шушуканье одевавших ее служанок, и ночь, когда она пыталась написать сэру Барти – и сжигала написанное, лист за листом, – все это было наяву. Наяву благословил ее добрый брат провозвестник… и принял единственное, что она решилась передать себастийскому рыцарю в качестве прощального дара, – отцовский флакон с гномьими зернами. Может, пригодится ему в дороге. Может, даже спасет…

Наяву грела пальцы о тонкую чашку, полную обжигающего ароматного чая.

Наяву сидела перед зеркалом, глядя, как вместо привычной косы воздвигается на голове высокая замысловатая прическа.

И благородный Ферхад иль-Джамидер, которого она должна будет называть «господин мой», как принято здесь, – тоже наяву. Идет навстречу размашистым шагом, цокают по мрамору пола сапоги, а на красивых губах пляшет улыбка победителя.

Лев Ич-Тойвина подошел к невесте вплотную, взял за подбородок твердыми пальцами, взглянул в глаза твердым взглядом хозяина.