Меченосцы

Скирвойлло и главнейшие князья с боярами были уже христианами, ибо последовали примеру Ягеллы и Витольда. Прочие, даже самые простые и дикие солдаты имели в груди глухое предчувствие, что подходит смерть и конец прежнему миру, прежней их вере. И они готовы были склонить головы перед крестом, только бы этого креста не приносили к ним ненавистные немецкие руки. "Мы просим крещения, — взывали они ко всем государям и народам, — но вспомните, что мы люди, а не звери, которых можно дарить, покупать и продавать". Между тем в то время, как старая вера угасала, как гаснет костер, в который никто не подбрасывает дров, а от новой сердца отвращались именно потому, что ее насаждала грубая немецкая сила, в душах этих людей рождалась тревога, беспокойство, сожаление о прошлом и глубокая грусть.

Чех, с детства сросшийся с веселым солдатским говором, с песнями и шумной музыкой, первый раз в жизни видел такой тихий и мрачный лагерь. Еле-еле, кое-где, подальше от "нумы" Скирвойллы, у костров слышались звуки свирели или дудки или слова тихой песни, которую пел "буртиникас". Воины слушали, опустив головы и уставившись взором на уголья. Некоторые сидели на корточках возле огня, опершись локтями на колени и спрятав лицо в ладонях, сидели, покрытые шкурами, похожие на хищных лесных зверей. Но когда они поднимали головы на проходящих рыцарей, блеск огня озарял добрые лица и голубые глаза, совсем не злые, не хищные, а скорее смотрящие так, как смотрят грустные и обиженные дети. На краю лагеря лежали на мху раненые, которых удалось унести из последней битвы. Колдуны, так называемые "лабдарисы" и "сейтоны", бормотали над ними заклинания и перевязывали их раны, прикладывая к ним целебные травы; раненые лежали, терпеливо перенося боль и страдания.

Из глубины леса, со стороны полян и лесов, доносилось посвистывание конюхов, когда поднимался время от времени ветер, застилавший дымом весь лагерь и наполнявший темный бор шумом. Между тем ночь шла, костры начали слабеть и гаснуть, и настала еще большая тишина, усиливавшая впечатление грусти и подавленности.

Збышко отдал приказ людям, которыми начальствовал и с которыми мог легко говорить, потому что между ними было несколько полочан; потом он обратился к своему оруженосцу и сказал;

— Ну ты насмотрелся вдоволь, а теперь пора возвращаться в палатку.

— Насмотреться-то я насмотрелся, — отвечал оруженосец, — да не особенно рад тому, что видел: сразу видно, что это побежденные.

— Два раза побежденные: четыре дня тому назад при замке и намедни у переправы. А теперь Скирвойлле хочется туда идти в третий раз, чтобы быть в третий раз побежденным.

— Как же он не понимает, что с таким войском против немцев он не устоит? Мне это уже говорил рыцарь Мацько, а теперь я и сам думаю, что эти ребята плохи в бою.

— И ошибаешься, потому что это народ храбрый, как мало кто на свете. Только они дерутся беспорядочной толпой, а немцы в строю. Если удается прорвать строй, то чаще жмудин бьет немца, чем немец жмудина. Но те это знают и так жмутся друг к другу, что стеной стоят.

— А уж замки брать с ними — это небось и думать нечего, — сказал чех.

— Да ведь никаких приспособлений для этого нет, — отвечал Збышко. — Орудия есть только у князя Витольда, и пока он к нам не подойдет, нам никакого замка не ухватить, разве только случайно или изменой.

Так разговаривая, дошли они до палатки, перед которой пылал большой разложенный слугами костер, в котором коптилось мясо. В палатке было холодно и сыро, и потому оба рыцаря, а с ними и Глава, легли на шкурах возле костра.

Потом, поевши, пробовали они уснуть, но не могли. Мацько ворочался с боку на бок и, наконец, увидев, что Збышко сидит перед огнем, обхватив колени руками, спросил:

— Слушай, почему ты советовал идти так далеко, к Рагнете, а не поблизости, к Готтесвердеру? Какой у тебя в этом расчет?

— Да что-то мне кажется, что Дануся в Рагнете, и что там не так осторожны, как здесь.

— Не было у нас времени потолковать, потому что я был утомлен, а ты людей собирал по лесу после поражения. А теперь говори, как обстоят дела: собираешься ли ты вечно искать эту девушку?

— Да ведь это не какая-нибудь девушка, а моя жена, — отвечал Збышко. Настало молчание, потому что Мацько хорошо понимал, что возразить

на это нечего. Если бы Дануся до сих пор была панной, дочерью Юранда из Спыхова, старый рыцарь обязательно стал бы уговаривать племянника забыть про нее, но после совершения таинства поиски становились его прямою обязанностью, и Мацько даже не предлагал бы такого вопроса, если бы не то, что, не присутствовав ни на обручении, ни на свадьбе, он всегда невольно считал Данусю девушкой.

— Конечно, — сказал он, помолчав. — Но о чем за эти два дня у меня было время спросить, то я спросил, и ты мне сказал, что ничего не знаешь.

— Потому что я ничего и не знаю, кроме того, что, видно, прогневался на меня Господь.

Вдруг Глава приподнялся с медвежьей шкуры, сел и, насторожившись, стал внимательно и с любопытством прислушиваться. А Мацько сказал: