Меченосцы

Не помогали ни добрые слова, ни ласки, ни мольбы: Дануся никого не узнавала и не приходила в себя. Единственным чувством, которое охватывало все ее существо, был ужас, подобный тому трепетному ужасу, какой испытывают пойманные птицы. Когда ей принесли еды, она не хотела есть при людях, хотя по жадным взглядам, которые кидала она на пищу, виден был голод, быть может уже давнишний. Оставшись одна, она кинулась на еду с жадностью дикого зверька, но лишь только Збышко вошел в комнату, она в ту же минуту отбежала в угол и спряталась за вязанкой хвороста. Тщетно Збышко раскрывал объятия, тщетно простирал руки, тщетно молил ее, подавляя в себе слезы. Она не хотела выйти из этого убежища даже тогда, когда в комнате зажгли огонь и когда при свете его она могла хорошо разглядеть лицо Збышки. Казалось, память покинула ее вместе с разумом. Зато он смотрел на нее и на ее исхудалое лицо с застывшим выражением ужаса; он смотрел на ввалившиеся глаза, на лохмотья одежды, в которую она была одета, и сердце его выло от боли и ярости при мысли, в каких она была руках и как с ней обращались. Наконец его охватил такой порыв гнева, что, схватив меч, он кинулся с ним к Зигфриду и неминуемо убил бы его, если бы Мацько не схватил племянника за руку.

Тогда они стали бороться друг с другом почти как враги, но юноша был так ослаблен предыдущим боем с великаном Арнольдом, что старый рыцарь осилил его и, схватив за руку, закричал:

— Взбесился ты, что ли?

— Пустите, — отвечал Збышко, скрежеща зубами, — не то я с ума сойду.

— Сходи. Не пущу. Лучше ты себе голову расшиби об стену, чем покрыть позором себя и весь род.

И, словно железными клещами сжимая руку Збышки, старик грозно заговорил:

— Опомнись. Месть от тебя не уйдет, а между тем ты — опоясанный рыцарь. Как? Ты станешь бить связанного пленника? Позор. Ты скажешь, что королям и князьям не раз приходилось убивать пленников? Да, только не у нас. И что им проходит даром, то тебе не пройдет. У них королевства, города, замки, а у тебя что есть? Рыцарская честь. Тот же человек, который им слова сказать не посмеет, тебе в глаза наплюет. Опомнись ты, бога ради.

Наступило молчание.

— Пустите, — мрачно повторил Збышко, — не трону его.

— Пойдем к огню, посоветуемся.

И Мацько повел его за руку к очагу, в который слуги накидали сосновых ветвей. Сев, Мацько немного подумал, а потом сказал:

— Вспомни и то, что этого старого пса ты обещал Юранду. Он и будет ему мстить и за свои, и за Данусины муки. Он отплатит ему, не бойся. И это ты должен для Юранда сделать. На то у него есть право. И чего тебе нельзя делать, то Юранду можно будет, потому что пленника захватил он не сам, а получил его от тебя в подарок. Он без всякого для себя позора может хоть кожу с него содрать, понимаешь?

— Понимаю, — отвечал Збышко. — Это вы правильно говорите.

— Ну, видно, ум к тебе возвращается. А если дьявол станет опять тебя искушать, помни также и то, что ты поклялся вызвать Лихтенштейна и других меченосцев, а если зарежешь безоружного пленника и если слухи об этом через слуг распространятся, то ни один рыцарь не выйдет с тобой на поединок и будет прав. Спаси, Господи! И так несчастий вдоволь, пусть же хоть позора не будет. Лучше поговорим о том, что теперь надо делать и как нам поступить.

— Советуйте, — сказал юноша.

— Я посоветую так: эту змею, которая находилась при Данусе, можно бы убить, но так как не пристало рыцарям мараться в бабьей крови, мы отдадим ее князю Янушу. Затевала она свое предательство еще в лесном дворце, при князе и княгине: пусть же и судит ее мазовецкий суд, и если не присудит ее к смерти, так оскорбит правосудие Божье. Пока не встретим мы какой-нибудь другой женщины, которая стала бы за Данусей ухаживать, до тех пор она нужна, а потом можно привязать ее к конскому хвосту. А теперь надо нам как можно скорее пробраться в мазовецкие леса.

— Да не теперь, потому что ночь. Может быть, Господь пошлет — и Дануся завтра немного придет в себя.

— Пусть и лошади отдохнут хорошенько. На рассвете поедем.

Дальнейший разговор их прервал голос Арнольда фон Бадена, который, лежа поодаль на спине, привязанный к собственному мечу, стал что-то кричать по-немецки. Старик Мацько встал и пошел к нему, но не мог толком понять его речи и стал искать чеха.

Но Глава не мог прийти тотчас же, потому что занят был другим делом. Во время разговора Мацьки со Збышкой он пошел к монахине и, положив ей руку на плечо, встряхнул ее хорошенько, а потом сказал:

— Слушай, сука. Ты пойдешь в избу и постелешь для госпожи ложе из шкур, но сначала наденешь на нее свою одежду, а сама оденешься в эти лохмотья, в которых заставляла ходить ее…

И, тоже не в силах побороть внезапно охвативший его гнев, он тряс ее так сильно, что у нее глаза на лоб вылезли. Пожалуй, он свернул бы ей шею, если бы ему не казалось, что она еще пригодится, поэтому он наконец выпустил ее, сказав:

— А потом мы выберем для тебя сук.

Она в ужасе обхватила его колени, но когда он вместо ответа отшвырнул ее ногой, она кинулась в хату, упала к ногам Дануси и стала кричать: