Меченосцы

— Я ношу золотые шпоры и я монах, — с гордостью отвечал Гуго де Данвельд. Опоясанные рыцари находились в таком почете, что рыцарь из Лотарингии склонил голову, но через минуту ответил:

— А я родственник князей Брабантских.

— Pax! Pax! — отвечал меченосец. — Слава могучим князьям и друзьям ордена, из рук которого вы скоро получите золотые шпоры. Я не отрицаю красоты этой девицы, но послушайте, кто ее отец.

Но де Лорш не успел ничего ответить, потому что в эту минуту князь Януш сел к столу и, еще перед этим узнав от ямборгского войта о высоких родственных связях де Лорша, дал ему знак сесть рядом. Напротив заняли место княгиня и Дануся, а Збышко, как некогда в Кракове, стал за их креслами, чтобы прислуживать им. Дануся как можно ниже наклоняла голову к миске, потому что стыдилась присутствующих, но слегка поворачивала ее набок, чтобы Збышко мог видеть ее лицо. Он же с жадностью и восторгом смотрел на ее маленькую белокурую головку, на розовую щечку, на плечи, обтянутые узкой одеждой; они переставали уже быть детскими, и Збышко чувствовал, что на него нахлынула как бы волна новой любви, заливающая ему грудь. Он еще чувствовал на глазах, на губах и на лице ее недавние поцелуи. Когда-то она дарила ему их, как сестра брату, и он принимал их, как от милого ребенка. Теперь, при воспоминании о них, с ним происходило то, что происходило порой возле Ягенки: его что-то томило, его охватывала истома, под которой пылал жар, как в засыпанном пеплом костре. Дануся казалась ему совершенно взрослой девушкой, да она и на самом деле выросла, расцвела. Кроме того, при ней так много и так непрестанно говорили о любви, что как бутон цветка, пригретый солнцем, краснеет и раскрывается все больше, так и глаза ее раскрылись на любовь, и потому теперь в ней было что-то, чего не было прежде: какая-то красота, уже не только детская, и какое-то обаяние, сильное, опьяняющее, исходящее от нее, как теплота от огня, или запах от розы.

Збышко чувствовал это, но не отдавал себе в том отчета, потому что забывал все. Он забыл даже о том, что надо прислуживать за столом. Он не замечал, что придворные смотрят на него, толкают друг друга локтями, указывают на него и Данусю и смеются. Точно так же не замечал он ни словно окаменевшего от изумления лица пана де Лорш, ни выпуклых глаз меченосца, старосты из Щитно, которые все время были прикованы к Данусе и, отражая в то же время пламя камина, казались красными и сверкающими, как у волка. Очнулся он только тогда, когда трубы зазвучали опять в знак того, что пора собираться в леса, и когда княгиня Анна Данута, обращаясь к нему, сказала:

— Ты поедешь с нами, чтобы тебе было веселее и чтобы ты мог говорить девочке о любви, что я сама послушаю с удовольствием.

Сказав это, она с Данусей вышла, чтобы переодеться для верховой езды. Збышко же выскочил на двор, где слуги уже держали оседланных и фыркающих лошадей для князя, княгини гостей и придворных. На дворе не было уже такого оживления, как прежде, потому что охотники с сетями вышли вперед и скрылись в чаще. Костры погасли, день стоял ясный, морозный, снег скрипел под ногами, а с деревьев сыпался сухой, искристый иней. Вскоре вышел князь и сел на коня; за ним вышел оруженосец с луком и копьем, таким длинным и тяжелым, что мало кто сумел бы владеть им. Однако князь владел им с легкостью, так как подобно прочим мазовецким Пястам, обладал силой необычайной. Бывали в этом роде даже женщины, которые, выходя замуж за чужеземных князей, на свадебных пиршествах скручивали пальцами широкие железные тесаки {Напр., Цимбарка, вышедшая за Эрнста Железного, Габсбурга.}. Возле князя держались также двое мужчин, во всякую минуту готовых прийти к нему на помощь; широкоплечие и огромные, они выбраны были из всех дворян Варшавской и Цехановской земель, и прибывший издалека рыцарь де Лорш смотрел на них с изумлением.

Между тем вышли и княгиня с Данусей, обе в капорах из белых куниц. Дочь Кейстута лучше умела стрелять, нежели владеть иглой, и потому за ней также несли разукрашенный, только несколько более легкий лук. Збышко, преклонив на снегу колена, протянул руку, на которую княгиня ступила, садясь на коня; потом он точно так же поднял Данусю, как в Богданце поднимал Ягенку, — и все тронулись в путь. Шествие растянулось длинной змеей; от княжеского дома оно свернуло вправо, переливаясь и сверкая по лесной опушке, как пестрая кайма на краю темного сукна, и стало медленно забираться в чащу.

Они находились уже довольно далеко в лесу, когда княгиня, обратясь к Збышке, сказала:

— Что же ты молчишь? Говори же с ней.

Збышко, столь ласково поощренный, с минуту еще молчал, потому что его охватила какая-то робость, и наконец проговорил:

— Дануся.

— Что, Збышко?

— Я тебя так люблю…

И он остановился, подыскивая слова, которых у него не хватало, потому что хоть и преклонял он пред ней колена, как заграничный рыцарь, хоть и выказывал ей почтение всякими способами, все же тщетно старался быть ловким придворным: душа у него была лесная, и он умел говорить только попросту.

Вот и теперь он сказал, помолчав: