Мечеть Парижской Богоматери

Взгляд Софии затуманился, обратившись внутрь, к застывшему в черном льду воспоминанию, одному из многих таких же воспоминаний. Не слишком удачливый актер, yдачливый бизнесмен на крови. В шикарном нежно-голубом халате, в домашних туфлях крокодиловой кожи, он, уже подстреленный в ногу, с расплывающимся по стеганому шелку темным пятном, ползал по ковру, плача, унижаясь перед двадцатилетней девчонкой. Он каялся и умолял. Почему бы нет, ведь видеокамеры не было, не было и свидетелей позора, разве что в глубине апартаментов визжала запертая в ванной любовница, престарелая кинозвезда. Интересно, задавалась потом праздным вопросом Соня, а если бы камера была? Устоял бы, сумел бы достойно умереть? На подобные вопросы надо отвечать честно, и приходится дать не меньше двадцати процентов вероятности. Ведь это их нравственный критерий: не пойман – не вор. У них нет внутреннего суда, суда своей совести, его заменяет, надо сказать иногда вполне успешно, желание сохранить лицо перед другими. Все эти психологические тонкости Соня Гринберг несколько лет выискивала в книгах, просеивая информацию как в решете кустаря-золотоискателя, с тою только разницей, что искала отнюдь не золото. А затем, осиротевшая, достаточно обеспеченная для своих своеобразных нужд, она переступила грань, за которой ненависть оборачивается местью. Несколько лет, до встречи с Леонидом, она упивалась ролью мстителя-одиночки. Он сумел не остановить ее, конечно, это было невозможно, но перетащить на иной уровень, втянуть в общее дело Сопротивления, дело, имеющее практический смысл. За это она и любила его. Что поделать, любить просто так она не умела.

Сколько минут все молчали, погрузившись каждый в свои мысли? Не было больше нужды обсуждать то, как телеэкраны понесут по всему миру кадры, запечатлевшие, стотысячекратно множащие то, как избитый, пропитанный ужасом человек, между истерзанным трупом одного ребенка и еще живым другим, задыхаясь, выплевывает, как в астматическом приступе «ашхаду… алля… иляхаилляллах…»[48], а затем, сопровождаемый одобрительным гоготом, подталкиваемый прикладами, уже сам идет в чужой дом – «свидетельствовать кровью» – и будет влечься своими мучителями от порога к порогу до тех пор, покуда не сыщется горло для вложенного в его руку ножа.

– Что же, я Вас не благодарю. – Ларошжаклен поднялся. – Ведь вы, русские, не заинтересованы в панике за занавесом. Наши интересы совпали, только и всего.

– Я не русский, но благодарить меня в самом деле не за что, – отчеканил Слободан. – Как Вы сами же подметили, только ради спасения жизни французов я не шевельнул бы пальцем. Но сейчас нам надлежит действовать сообща. Я хотел бы принять участие в разработке плана ответных действий и мог бы предложить по ходу кое-какую помощь.

– Мы это решим, – Ларошжаклен переглянулся с Софией. – Но все же кто Вы такой, за что нас ненавидите и как Вас называть хотя бы для удобства?

– Он серб, – веско уронила София. – Второе объясняется первым, хотя Вы слишком молоды, Анри, чтобы как следует понять причины его к нам ненависти.

– Не к Вам, София Севазмиу, – возразил Слободан, исподлобья взглянув в сторону самого немногословного собеседника. – Вы русская и православная.

– Я в одной лодке с католиками, потому из уважения ко мне благоволите не кидать таких взглядов в сторону священника, он еще на свет не родился, когда другие священники благословляли в Боснии хорватов на убийства. Оставим эмоции и вернемся к делу.

– Хорошо, – Слободан ощутимо сделал над собой усилие, но черты его лица тем не менее смягчились.

– Быть может, не так все и дрянно обстоит, – медленно проговорил Ларошжаклен. – Катакомбы под Парижем огромны. Временно они вместят всех жителей гетто, плевать, пусть даже вместе с тайными осведомителями. Обратной-то дороги нет. Только надо уводить людей тут же. Постепенно мы рассредоточим это огромное скопление народа. Кого-то по стране, кому-то поможем перебраться через границы.

– Человеку свойственно не верить в близкую катастрофу, – возразил отец Лотар. – Жители гетто привыкли жить на минном поле. Многие, очень многие не захотят спускаться в подземелья, бросать дома.

– Его Преподобие прав, – с горечью сказала София. – Большинство просто не поверит в такую масштабную резню. Они не будут верить до тех пор, пока не увидят озверелых толп на своих улицах.

– Ну а что нам делать тогда? Спасать своих, а остальных пусть перережут как цыплят?

– Сбавьте скорость, – София остановила Ларошжаклена властным движением руки. – Каковы сроки?

– Не больше недели, – Слободан что-то прикидывал в уме. – Да, похоже, так. Они скорей всего приурочат это к очередной годовщине захвата Константинополя. Любят они такие мероприятия к праздникам подгонять, хлебом не корми.

– Не густо.

– Это не решает дело, но христиане ведь покинут гетто? – обернулся к отцу Лотару Ларошжаклен. – Уж они-то поверят в резню?