МЕЧЕТЬ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

Никакого практического смысла не было в большевицкой реформе, кроме одного: приспособить великий язык к нуждам недоучек. «Единение в хлеве свином будет легко и просто. И, конечно, не в букве ять здесь дело. Буква ять — это мелочь. Но вся эта история страшна как симптом, как первая веха дурной дороги. Неужели этот путь уготован нам?» — Так писала в 1918 году Тэффи, в рассказе «Контрреволюционная буква». Да, Надежда Александровна, предчувствия Ваши вполне сбылись. Зря Вы только приветствовали февраль, ведь из него октябрь и проклюнулся.

О чем мы еще до сих пор не удосужились пожалеть? О гармоничном и точном Юлианском календаре, который большевики сменили на нелепый, слепленный на скорую руку в конце XVI века Григорианский новодел? (В Российской Империи даже католики и лютеране праздновали «юлианское» Рождество).

А потом мы почему-то говорим о недостатке у нашего народа идентичности. Ну откуда бы взяться недостатку?

А тоска наша по утраченным буквам принимает порой анекдотические формы. Когда РТР экранизировало Достоевского, я обнаружила в почтовом ящике шикарную рекламу, притворившуюся театральным билетом конца XIX века. «Телевiзионный спектакль», было начертано под заглавием. Не помню, заплакала я или рассмеялась. Ах, друзья мои, если вам не жаль кучи денег на полиграфию, но при этом лень один раз позвонить в Институт русского языка, то не надо мне вашей трактовки «Идиота»! Идиотизма с меня уже довольно.

Что еще сказать о потерянных буквах? Есть в моей жизни один их враг — компьютер. А ведь печатная машинка – не мешала. В ее время невозможно было обойтись без рукописных черновиков. Еще бы: захотел переставить одно слово — перепечатывай всю страницу. Все изменения делались от руки. В рукописях и резвились всяческие ижицы. Но уже пятнадцать лет, как я называю рукописью банальную распечатку. Монитор, на котором можно переставлять слова как вздумается, изрядно меня разбаловал.

Бумажных писем я тоже почти не пишу. Для еров и ятей остаются только записные книжки.

Увижу ли я когда-нибудь чаемое прибавление на клавиатуре? Кто знает, не стоит так уж сразу решать, что это невозможно и немыслимо. Все возвращается на круги своя.

О продукции наших мыловарен

Вспоминается мне первая лекция историка Владимира Борисовича Кобрина. «Насторожит ли вас что-нибудь, — обратился он тогда к аудитории, — если я скажу, что Пушкина вез на дуэль крепостной шофер Василий?» Выждав, покуда самоуверенные детки отдадут должное преподавательской шутке, лектор добавил серьезно: «Ну и над чем вы смеялись? Вы сами именно так и представляете XVI или XVII века; это такая же правда, как то, что для ваших внуков и крепостной шофер не покажется смешным».

Но история всегда была вотчиной специалистов. Даже и не знаю, имеет ли смысл бранить сегодняшние исторические фильмы за их недостоверность. Было бы занятно и зрелищно, а нюансы выпушек, погончиков и петличек могут заметить только те, кто все равно не станет смотреть массовое кино. По обоюдному соглашению сторон на экране вовсю газуют крепостные шоферы, но в целом исторические фильмы не стали хуже, чем были полвека назад.

Зато сильно не по себе делается, когда случайно вглядишься в какой-нибудь «современный» сериал. Уже не первый год модно, чтоб действие начиналось в конце 70-х, а заканчивалось в наши дни. (Только что на Первом телеканале завершилось нечто подобное, не первое, но и не последнее, называлось «А все-таки я люблю»). Когда видишь «семидесятые» эти годы, кажется, будто кто-то нагло перекраивает твое собственное детство. «Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых развалин, — пишет Набоков не о мыльных сериалах, но об их законных предках — «дамских романах», — и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем возле явно бутафорской колонны, на заднем плане — белесый мазок намалеванного каскада, и кто-то чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту мерзость! Там воды гремели настоящие, а главное — я там не снимался никогда».