Мечи Ямато

— Ах, вот как ты вдруг заговорил, Иэнари! — Девушка сложила руки на груди, зажав между ними древко нагината. — Стоило только мастеру покинуть нас! Надеешься занять его место? Или ты хочешь оскорбить меня? Так оскорби, если хочешь сразиться со мной по всем правилам фехтовального искусства! Я даже согласна на твой выбор оружия. Хочешь, мы будем биться на нагината или на копьях? Хочешь — выбери катану. Я согласна на бо и на дансэн утива[33]. Я согласна и на лук. Ведь я же женщина, и я не смогу натянуть лук, правда? А пока еще раз напомню тебе, что я из рода Кумазава. Оскорбив меня, ты оскорбишь дом Кумазава. И если рядом нет мужчины из рода Кумазава, я буду защищать честь рода.

— Ты не должна так говорить, женщина, и злить людей, которые любили сэнсэя, — Невысокий худощавый и тоже не очень молодой самурай вышел в первый ряд столпившихся вокруг девушки и чужестранца. — Замолчи! Ни у кого здесь не было причин убивать мастера Мацудайра! Мы все любили его и любили эту школу. Что теперь будет со школой? Ни у кого из нас не было причины убивать сэнсэя. Только у гайдзина были причины!

— Ни у кого, говоришь... — Глаза Ацухимэ опять превратились в две словно нарисованные на лице тонкие полоски, что — как уже понял Артем — не предвещало ничего хорошего находящимся поблизости от нее недоброжелателям. — Ни у кого? Тогда слушайте. Я скажу вам сейчас. Начнем с-с...

Ацухимэ совершила одновременно хищный и изящный поворот головы, выбирая жертву.

— С тебя, Хара Итиноси. — Лезвие нагината качнулось в сторону невысокого худощавого самурая. — Все мы восхищались мечом сэнсэя, «Светом восемнадцати лун». И как можно не восхищаться клинком, выкованным самим Амакуни[34]. Однако ты, Хара Итиноси, не просто восхищался. Ты смотрел на этот меч, как мужчина смотрит на женщину, не мог оторвать взгляд. Это мужчина не обратит внимания на такой пустяк, как блеск охваченных страстью глаз, а от женщины подобное не укроется. Вожделение — вот что я читала в твоем взгляде. Вы скажете, меч не похищен. Да, это так. Но может быть, кто-то собрался похитить его позже. Или ты, Хара Итиноси, подумал — раз я не могу владеть, то пусть не владеет им никто!

— Ты... ты... — Худощавый самурай от возмущения не мог ничего выговорить, лишь судорожно сжимал рукоять катаны.

— Продолжать? — не обращая внимания на реакцию худощавого самурая, спросила Ацухимэ. Спросила, похоже, сама у себя, потому что без перерыва продолжила: — А ты к кому ходишь почти каждую ночь, Хасимото? Что молчишь? Так я тебе скажу! Ты ходишь к Карахаси, к наложнице господина Мацудайра. И от кого ребенок, которого она сейчас носит под сердцем, еще неизвестно. Не ревновал ли ты ее к сэнсэю, а? Ты говорил, что любишь ее. Что опять молчишь? Или ты думал, что женщины умеют держать язык за зубами? Если ты так думал, ты глуп, Хасимото! Да только глупость не помеха ревности, а ревность любого может толкнуть на преступление. А ты, Куримото?!

— Замолчи! — вскинул руку один из самураев.

— Замолчать? Ты затыкаешь мне рот? Я разве начала обвинять? Если ты хочешь, чтобы я не продолжала, встань здесь, рядом со мной и нашим гостем, скажи, что ты не веришь в его виновность только потому, что он гайдзин.

«Она восхитительна, сгореть мне в аду! — Артем, забыв обо всем, любовался этой женщиной. — Да ради такой женщины... даже не знаю что...»

— Ты не встал рядом, тогда я скажу про тебя, Куримото! — Ацухимэ наклонила нагинату. — А-а, ты положил ладонь на рукоять катаны! Что ж, выхватывай меч и пытайся снести мне голову. Только я раньше успею достать тебя нагината. А еще раньше я успею сказать, что хотела. Все знают, как ты относился к чужеземцам. Ты любил повторять: «Все чужеземцы — варвары, не допускать гайдзинов в страну, выдворить тех, кто есть, и раз и навсегда очистить от скверны Землю Богов — Японию!» И вот ты видишь чужеземца, которого Мацудайра принимает в своем доме как равного. Все тут знают, что ты подвержен вспышкам гнева, во время которых тебе трудно сдержать себя в ножнах благоразумия, и эти вспышки сэнсэй, как ни бился, побороть не мог...

— Твой язык подобен пчелиному жалу, женщина! — закричал Куримото, выхватив из ножен длинный меч.

И тут Ацухимэ одним движением туловища, можно сказать, уничтожила самурая. Она элегантно, так, на носочках, развернулась и оказалась к грозному самураю Куримото спиной, тем самым оставляя его в полных дураках — не рубить же ему женщину мечом со спины, не кричать: «Эй ты, повернись!» Он так и застыл в нелепой позе, не зная, что ему делать. Нет, может быть, он бы опомнился и закричал: «Эй ты, повернись!», да только Ацухимэ как ни в чем не бывало, будто ничего и не заметила, продолжила говорить:

— Вы согласитесь, господа самураи, что не только у чужестранца были причины желать смерти сэнсэю, а? Так? Согласны со мной? Или мне продолжать называть имена?