Мечи в тумане

А теперь представьте, что углубления в воде – величиной не с блюдечко, а диаметром в добрый бросок копья и что прямой, как меч, воздушный канал не с ноготь в поперечнике, а фута четыре, представьте, что одномачтовик соскользнул носом в такое углубление и остановился как вкопанный, лишь немного не доходя до его центра, представьте, что бушприт чуть наклоненного на нос судна приходится как раз над серединой воздушного колодца, представьте невысокого, крепкого и дочерна загорелого человека в серой набедренной повязке, лежащего на бушприте, зацепившегося ногами за носовой релинг и уставившегося прямо в канал, – вообразите все это, и вы получите точное представление о ситуации, в которой оказался Мышелов.

А находиться в ситуации Мышелова и смотреть в воздушную трубу было и впрямь очень увлекательно – такое вышибет любые другие мысли из головы всякого мужчины и даже женщины. Вода в этом месте, в палате стрелы от кремовой скальной стены, была зеленой, замечательно чистой, но слишком глубокой, чтобы увидеть дно, – накануне друзья бросали лот и убедились, что глубина тут сто двадцать – сто сорок футов. Воздушный колодец опускался в воду совершенно вертикально, имел идеально круглую форму, причем стенки его были гладкими, как стекло. Мышелов готов был поверить, что так оно и есть – что вода стенок замерзла или отвердела, не потеряв при этом прозрачности, вот только при малейшем звуке – когда Мышелов, к примеру, издавал тихий кашель – по стенкам колодца пробегали вверх и вниз кольцеобразные волны.

Мышелов даже и представить не мог, какая сила не позволяла громадным массам воды прорваться в чудесный канал.

Однако он завороженно смотрел вниз и никак не мог оторваться. Проходившие сквозь воду солнечные лучи освещали колодец довольно ярким зеленоватым светом, а его цилиндрические стенки выделывали со зрением странные штуки. Сейчас, например, Мышелов, глядя наискосок через стенку трубы, увидел толстую рыбу в руку длиной, которая плыла вокруг стенки, время от времени тыкаясь в нее носом. Форма рыбы показалась Мышелову знакомой, но он так и не смог сразу определить ее породу. Затем, немного повернув голову в сторону и глядя на ту же рыбу уже через толщу воды, он увидел, что она длиннее его самого раза в три: это была акула. Поежившись, Мышелов сказал себе, что искривленные стенки колодца действуют в данном случае как уменьшающее оптическое стекло, которым в Ланкмаре пользовались иногда художники.

Впрочем, Мышелов мог бы в конце концов решить, что вертикальный туннель в воде – лишь иллюзия, вызванная ярким солнцем и самовнушением, он мог бы надеть противоснежные очки, заткнуть уши воском, чтобы не слышать больше сирен, а потом тяпнуть запретного бренди и уснуть – если бы не кое-какие обстоятельства, удерживающие картину в границах реального. К бушприту, например, была надежно привязана веревка, спускавшаяся в колодец и время от времени поскрипывающая под тяжестью висящего на ней груза; из дыры в воде поднимались клубы черного дыма (из-за них-то Мышелов и кашлял), и главное – далеко внизу горел факел, пламя которого казалось не ярче пламени свечи, а рядом с факелом, слегка затененное дымом и уменьшенное расстоянием, виднелось лицо смотрящего вверх Фафхрда.

Мышелов был склонен принимать на веру реальность всего, во что ввязывался Фафхрд, особенно когда тот встревал во что-то в чисто физическом смысле – почти семифутовый Северянин представлял собой слишком солидный объем материи, чтобы его можно было представить прогуливающимся рука об руку с фантомами.

События, предшествовавшие таким вполне реальным фактам, как веревка, дым и болтающийся где-то в колодце Фафхрд, были совсем просты. На рассвете одномачтовик таинственным образом начал дрейфовать среди углублений в воде без заметного ветра или течения. Вскоре он ударился носом о край большой круглой вмятины и тихо соскользнул в свое теперешнее положение, после чего замер, как будто бушприт судна и дыра были разноименными полюсами магнита. Затем, не обращая внимания на вытаращенные глаза и стучащие зубы Мышелова, Фафхрд заглянул в колодец, удовлетворенно хмыкнули, сбросив в дыру веревку, начал облачаться, явно имея в виду как сражение, так и любовь: он напомадил стоящие торчком волосы и бороду, умастил благовониями свою мохнатую грудь и подмышки, надел голубую шелковую тунику, а сверху – блестящую накидку из меха выдры, а также все ожерелья, браслеты и застежки накладного серебра и кольцо, после этого прицепил к поясу меч и топор и обулся в подбитые шипами башмаки. Затем от камбузного очага он запалил длинный тонкий факел из смолистого соснового дерева и, невзирая на возгласы озабоченного Мышелова и даже попытки схватить его за одежду, выполз на бушприт и полез в колодец, зажав факел между большим и указательным пальцами правой руки, а остальными пальцами той же руки и всей левой ладонью перехватывая веревку. Только после этого он подал голос: крикнул Мышелову готовиться и лезть следом, если у него, то есть Мышелова, кровь хоть немного горячее, чем у ящерицы.