Мечи в тумане

Поэтому Северянину приходилось волей-неволей вести монашескую жизнь, стойко выдерживать презрительные женские взгляды за столом в кабачке, отгонять раскрашенных мальчиков, превратно истолковывавших его женоненавистничество, да сдерживать сильное раздражение, вызываемое растущими слухами относительно того, что он оскопил себя и сделался тайным жрецом Кибелы. Пересуды и домыслы до такой степени исказили истинную картину происшедшего, что не помогало решительно ничего: хотя подвергавшиеся превращению девицы из опасения нанести ущерб своей репутации твердили, что это выдумки, но все напрасно. Одни решили, что Фафхрд впал в мерзкий содомский грех, и требовали публично отдать его под суд. Другие считали его счастливчиком, которого навещала обратившаяся свиньей влюбленная в него богиня, и который поэтому презирает всех земных девушек. Третьи шепотом заявляли, что он – брат Кирки и имеет постоянным местожительством плавучий остров в Тирренском море, где держит стадо свиней, в которых со свойственной ему жестокостью превратил многих потерпевших кораблекрушение дев. Северянин больше не смеялся, под глазами у него появились черные круги; вскоре он начал осторожные расспросы в среде волшебников в надежде отыскать какое-нибудь контрзаклятие.

– Кажется, я нашел лекарство от твоего неприятного недуга, – однажды вечером беззаботно заявил Мышелов, откладывая в сторону коричневый папирус с оборванными краями. – Натолкнулся в этом заумном трактате Исайи-бен-Эльшаза по демонологии. Здесь сказано, что если любимая тобой женщина изменяет свой облик, ты должен продолжать заниматься с ней любовными играми, веря, что сила твоей страсти поможет ей обрести первоначальный вид.

Отложив меч, который он точил, Фафхрд поинтересовался:

– Тогда почему ты больше не целуешь улиток?

– Это не слишком приятное занятие. К тому же у меня – человека, лишенного варварских предрассудков, на крайний случай есть Хлоя.

– Как же! Ты не бросаешь ее просто из гордости. Знаю я тебя. Уже неделю ты ни о ком, кроме Ахуры, не думаешь.

– Штучка хорошенькая, но не в моем вкусе, – ледяным тоном ответил Мышелов. – А вот тебе она, похоже, и впрямь вскружила голову. Как бы там ни было, тебе следует попробовать мое лекарство. Свиньи со всего мира с визгом побегут за тобой, вот увидишь.

Между тем Фафхрд дошел до того, что, держась на почтительном расстоянии от очередной свиньи, созданной его неутоленной страстью, предложил ей лохань помоев в надежде добиться чего-либо добротой. Но в результате ему опять пришлось признать свое поражение и сунуть несколько серебряных афинских дидрахм с изображением совы, устроившей истерику скифской девице, у которой расстроился желудок. Оказавшийся поблизости безмозглый, но любопытный молодой греческий философ заявил Фафхрду, что важна лишь душа или сущность любимого человека, а его внешность не играет ни малейшей роли.

– Ты принадлежишь к сократической школе? – нежно осведомился Фафхрд.

Грек кивнул.

– Сократ ведь был философом, способным не моргнув глазом выпить неограниченное количество вина?

Снова последовал быстрый кивок.

– И это потому, что его рациональная сущность главенствовала над животной?

– А ты человек образованный, – ответил грек с уважительным, но таким же быстрым кивком.

– Погоди. Считаешь ли ты себя истинным последователем своего учителя?

На сей раз быстрая реакция грека сослужила ему недобрую службу. Он кивнул, а через двое суток друзья вынесли его из погребка, где он, словно какой-то удивительный младенец, лежал, свернувшись клубочком в разбитом винном бочонке. Он не мог протрезветь несколько дней, и за это время успела образоваться небольшая секта, поклонявшаяся ему как воплощению Диониса. Однако она так же быстро и распалась, когда грек частично протрезвел и выступил со своим первым пророчеством о пагубном влиянии пьянства.

На следующее утро после обожествления опрометчивого философа Фафхрд проснулся с первыми лучами жаркого солнца, скользнувшими по плоской крыше, где они с Мышеловом решили переночевать. Лежа молча и недвижно, подавляя желание слабым голосом попросить кого-нибудь купить мешочек снега у ливанцев в белых бурнусах (солнце над ними щурилось даже в этот ранний час), чтобы охладить гудящую голову, Северянин приоткрыл один глаз и увидел то, что в своей мудрости и предполагал увидеть: Мышелова, сидящего на корточках и устремившего взгляд на море.

– Сын колдуна и ведьмы, – обратился к нему Фафхрд, – похоже, нам снова придется прибегнуть к нашему последнему средству.

Не оборачиваясь, Мышелов неторопливо кивнул.

– В первый раз мы едва остались в живых, – продолжал Фафхрд.

– Во второй раз мы отдали души Иным Существам, – подхватил Мышелов, словно друзья пели утренний гимн Пепле.

– А в последний раз у нас отобрали светлую ланкмарскую мечту.

– Он может втянуть нас в такую попойку, что мы не проснемся лет пятьсот.

– Он может послать нас на смерть, и мы возродимся лишь через два тысячелетия, – продолжал Фафхрд.