Мечтательница из Остенде (сборник)

В понедельник она переступила порог 221-й и рассердилась, обнаружив там консилиум, – ей хотелось выгнать их всех, как она выставила его любовницу, и остаться с Карлом наедине. Врачи выглядели встревоженными – она испугалась. Стефани проскользнула в палату и встала в уголок, за спинами интернов, скромно, как и положено медсестре.

Профессор Бельфор – маска на подбородке, волосатые руки – казался очень обеспокоенным. Он немного пошептался с ассистентами и увел врачей совещаться в зал для собраний, потому что, как и многим светилам больницы Сальпетриер, ему было проще иметь дело с болезнями, чем с самими больными.

Стефани пошла со всеми. Врачи обсуждали результаты анализов, и она в ужасе поняла, насколько серьезно состояние Карла. Прошло несколько недель, но, как и в тот день, когда его привезли в больницу, врачи не слишком рассчитывали, что пациент выживет, пожалуй, прогнозы стали даже менее оптимистичными. Вся надежда только на операции, которые скоро должен сделать профессор Бельфор.

На нее навалился страх и еще – сильнейший стыд. В той самой 221-й палате, куда она так спешила по утрам, где прошли самые захватывающие минуты ее жизни, Карл, наоборот, переживал свои худшие дни, а возможно – последние. Один, в этих угрюмых стенах, обездвиженный, опутанный трубочками капельниц, в окружении банок с растворами, брошенный на милость интернов и студентов-медиков, которые смотрели на экраны и отпускали свои комментарии, – а ведь у него здесь не было ничего для души, он ничем не мог заняться, ему было нечем жить, и его существование поддерживалось только с помощью приборов. Она разозлилась на себя за эгоизм: надо же, она такая же бессмысленная, инфантильная, пустая кокетка, как и подруги Карла.

В тот день в наказание она запретила себе входить в его палату: договорилась, чтобы процедуры ему сделала другая сестра.

Во вторник она увидела, что Карл выглядит хуже. Да и вообще, он спит или… Она приблизилась, нагнулась к его лицу: ноздри не шевелились. Она прошептала:

– Карл, это я, Стефани.

– Наконец-то…

Голос доносился откуда-то из самой глубины его тела и подрагивал от волнения. Карл выглядел измученным.

– Четыре дня без вас – это слишком много. – Хоть он и не мог видеть, но повернулся к ней. – Я все время думал о вас. Я ждал.

– Каждый день?

– Каждый час.

Он говорил серьезно, без ехидства и преувеличений. Она заплакала.

– Простите меня. Я больше не уйду.

– Спасибо.

Она знала, что в этом абсурдном диалоге все было непрофессионально: она не должна давать таких обещаний, а больной не имеет права их требовать. Но этот странный разговор помог ей осознать чувства, которые их связывали. Может, это и не любовь, но уж точно, что они нужны друг другу.

– Стефани, сделайте мне одолжение.

– Да, Карл, чего вы хотите?

– Возьмите зеркало и опишите мне ваши глаза.

«Вот дурацкая мысль, – расстроилась она, – у меня банальнейшие карие глаза». Жалко, что он не попросил об этом ее мать, которая так гордилась своими голубыми.

Стефани принесла круглое зеркальце с увеличивающим эффектом и села на край кровати, разглядывая свое отражение.

– Белок глаза чисто-белый, – сказала она.

– Как яичный белок?

– Нет, белый, как старинная эмаль, глубокая и густая, или как взбитые сливки.

– Замечательно. Продолжайте…

– Черная каемочка, как будто чуть закрученная нить, она отделяет белок от радужной оболочки и подчеркивает переливы цвета.

– О, расскажите какие.

– Каштановый и потемнее, бежевый, рыжеватый, красный и чуть зеленого. Тут гораздо больше оттенков, чем кажется на первый взгляд.

– Подробности – для меня самое важное. А зрачок?

– Очень черный и очень чувствительный. Он округляется, сужается, застывает, потом расширяется снова. Очень разговорчивый зрачок и эмоциональный.

– Потрясающе… Теперь веки.

Игра продолжалась. Ресницы, брови, линия роста волос, мочки ушей… Стефани, следуя за взглядом слепого, открывала мельчайшие подробности зримого мира, неизвестные сокровища своего тела.

В раздевалке перед уходом она увидела у своего шкафчика букет розовых и лиловых пионов, изящно обрамленных бледно-зелеными листьями. Она подняла букет, чтобы отнести в регистратуру, – ей ни на секунду не пришло в голову, что это ей, но тут из букета выпала карточка, на которой каллиграфическим почерком значилось: «Для Стефани, самой потрясающей из медсестер».

От кого этот букет? Напрасно она изучала папиросную бумагу, в которую он был обернут, трясла его, раздвигала стебли – ни записки, ни даже малейшего намека.

Дома она поставила букет у кровати, чтобы все время его видеть; она не сомневалась, что цветы от Карла.

Назавтра она обнаружила еще один букет: под вечер у шкафчика ее опять ждали пионы, только на этот раз желтые и красные. Карточка с тем же комплиментом. И даритель опять, с такой же скромностью, не подписался.

Она вернулась в палату 221: ей хотелось удостовериться, что роскошные букеты были именно от Карла. Но никаких подтверждений в разговоре не возникало, и она спросила напрямик:

– Скажите, это вас я должна благодарить за сегодняшний и вчерашний букеты?