Мечты на мертвом языке (сборник)

– Ты точно хочешь про это знать? Тебе плохо не станет? – Она уже вошла во вкус, но эту историю ей особо не хотелось рассказывать. Впрочем, Фейт она предупредила. – Ну ладно. Так вот, Анита Франклин. Анита Франклин тоже ни о чем не догадывалась. Помнишь, она вышла замуж, задолго до того, как поженились вы с Рикардо, за красавчика из Гарварда? Гитл, вы и представить не можете, какие на нее возлагали надежды мать с отцом! Артур Маццано, из сефардов. Жили они в Бостоне, общались с умнейшими людьми. Преподаватели, врачи – самые сливки. Ученые-историки, американские интеллектуалы. Ой, Фейти, дорогая… Они меня несколько раз приглашали. На Рождество, на Пасху. Я видела их деток. Все такие светленькие – ты, Фейт, была такой же. У него было чуть ли не две докторские степени – в разных областях. Если у кого были вопросы – из любой области, – обращались к Артуру. Ребенок у них пошел в восемь месяцев. Я своими глазами видела. Он писал статьи в еврейские журналы, о которых вы, Гитл, даже не слыхивали. И вот однажды Анита узнает из самых надежных источников, что он путается с первокурсницами. С несовершеннолетними. Все вмиг попало в газеты, дошло до суда, говорили кто что – кто да, кто нет, мол, он только флиртовал – ну, как мужчины флиртуют с молоденькими девушками. Но оказалось, что одна из этих дурочек забеременела.

– Ох уж эти испанцы! – задумчиво сказала миссис Гегель-Штейн. – Не любят они своих жен как следует. Женятся, только если выгодно.

Фейт опустила голову – ей было жалко Аниту Франклин, из которой в неполных десять лет хлынула кровь, что вселило надежду в озабоченные головы девочек из пятого и шестого класса. Анита Франклин, мысленно произнесла она, думаешь, ты справишься с этим в одиночку? Как ты спишь по ночам, Анита Франклин, самая сексуальная девочка средней школы Нью-Утрехта? Каково тебе теперь, когда тебя уже не ласкает сефард Артур Маццано, блестящий ученый и преподаватель? Теперь на тебя навалилось время, а не светловолосый красавец Артур, и его трепетные бойскаутские пальцы больше тебя не ласкают.

В этот самый миг мрачная тень Рикардо зависла над ней, ткнула ее пальцем в левый глаз, и всему миру открылось, сколь хрупка ее броня. У нее на щеках можно было хоть рис выращивать – слезы, которые она сдерживала столько часов, брызнули из глаз и полились потоками. Фейт, склонив голову, рыдала о себе и об Аните Франклин.

– Уже уходишь, Фейт? – спросил отец. Он сунул свою такую родную птичью голову в залитую солнечным светом комнату, посмотрел на дочь бледными выпученными глазами. Красавцем его никак не назовешь. Он урод. Фейт не раз благодарила бога эмбрионов и богиню генов, а также всех повелителей нуклеиновой кислоты, что из троих детей ни один на него непохож, даже Чарльз, для которого это было бы без разницы, потому что при таком росте лицо уже не так важно. В них во всех есть что-то тевтонское – как в бабушке, которая считает себя немкой: они светловолосые, с правильными чертами, и у Чарльза внушительный подбородок. Из-за этого подбородка все ждут от Чарльза решительных шагов, и он их предпринимает – умело ставит диагноз, находит единственно верное лечение, за которым следует скорейшее выздоровление. Даже его опытнейшие коллеги часто отправляют своих жен с проблемами ниже живота к Чарльзу. Он прославится еще при жизни. Мистер Дарвин надеется, что он прославится скоро, потому что в этой семье долго не живут.

Так вот, отец Фейт, пучеглазый, с крючковатым бледным носом, заглянув в комнату и попав под атаку послеполуденного солнца, увидел только, что Фейт пошла к шкафу, где висел ее жакет, а ни слез, ни прикушенных губ не разглядел.

– Фейти, если тебе действительно пора, я тебя провожу. Радость моя, я так давно тебя не видел, – сказал он. Ждать ее он отступил в коридор – чтобы не подпасть под магнетическую власть миссис Гегель-Штейн.

Фейт поцеловала мать, и та шепнула ей в мокрое ухо:

– Возьми себя в руки, не будь размазней. Тебе двоих детей поднимать.

Она поцеловала и миссис Гегель-Штейн, потому что ее так воспитали – не обижать никого, особенно тех, кого терпеть не можешь и кто старше.

Фейт с отцом молча прошли светло-зелеными коридорами в холл, где бурлила жизнь: цветущие, хорошо одетые родственники продолжали прибывать – посидеть минут по двадцать со своими уже никчемными стариками. Рядом со справочной шли жаркие споры о судьбах евреев в России. Фейт не обращала ни на что внимания – она, часто дыша, шагала к двери. Старалась идти впереди отца – требовалось время, чтобы согнать с лица тоску.

– Не торопись так, радость моя, – попросил он. – Не беги. Я, конечно, не такой, как эти старые развалины, но я и не мальчик.

Он галантно взял ее под руку.

– Ну, что хорошего? – спросил он. – Впрочем, если новостей нет, это уже неплохо, так ведь?

Привет, Чак! – крикнул он, когда они выходили из ворот, на которых сварщик изобразил витую надпись «Дети Иудеи». – Чак-чак, – сказал отец, крепче сжав ее локоть, – разве это имя для взрослого мужчины?