Мечты на мертвом языке (сборник)

Поэтому я предпочитаю продолжить свой рассказ. Или даже начать его с начала. Джек спросил: Как же ты проводила сегодня свой годичный отпуск. Я ответила: Дорогой, поздним утром я вышла из квартиры. На коврике у квартиры 1А лежала газета «Таймс». Я увидела, что она черным-черна от историй про землетрясения, войны и убийства обычных граждан. Было совершенно ясно, что смерть преуспела везде, но только – это я поняла, выйдя из подъезда, – не в нашем квартале. Здесь царила весна – и потому, что пришло ее время, и потому, что у нас в квартале своя организация по озеленению улиц, и она обрамила дорогу платанами, снабдила нас рябиной, двумя гинкго и насадила там и сям (поскольку мы – часть целого) ясеней – спасителей города.

И я сказала себе: Что за денек! Надо заглянуть в магазин, купить что-нибудь из гастрономии. Именно так я и подумала. Пойди я в магазин, не думая, слово «гастрономия» ни за что не пришло бы мне в голову. Мелькали бы отдельные слова: голодный ужин вечер Джек овощи сыр магазин прогулка улица.

Но мне нравится этот язык – и зерна, и шелуха, нравится, что иностранных генов в нем все больше, и, поскольку мне никогда не доводилось произнести слово «гастрономия» вслух, было приятно сделать это хотя бы мысленно.

В бакалее я встретила старинного друга, который жил ровно так, как и жил с самого начала – был авангардистом, но даже без намека на эгоизм. В былые времена он устраивал перформансы в духе революционного театра и никогда не говорил о людях плохо. А большинство художников говорят, потому что у них мало зрителей, вот они на зрителей и злятся – за то, что их не становится больше.

Да как же они могут помочь? – часто спрашиваю я. А что, у них языка нет? – сварливо отвечают чуть не все художники.

Сначала мы с моим другом поговорили о «салатном бойкоте»[51]. Это старая история. Я рассказала другу (его зовут Джим) о «бойкоте шелковых чулок» – его объявили как раз в то время, когда японцы разорили Маньчжурию, тогда же закрыли линию надземки на Шестой авеню, металл пошел в японские печи[52], а через несколько лет он вернулся – практически на то же место – в виде шрапнели, изуродовавшей многих ньюйоркцев моего поколения.

Перл-Харбор из-за этого случился? – спросил он уважительно. Он знал, что некоторые события происходили на моей памяти – я тогда уже была в сознательном возрасте, а он учился в начальной школе. Из-за такого его отношения я могла позволить себе резкости и критику. Я сказала: Джим, давно хотела высказаться – твои вопли про Вьетнам на нашей последней демонстрации, по-моему, были ни к чему. Я считаю, что смысл нашей борьбы не в том, чтобы поднимать шум.

Ты не понимаешь Арто[53], сказал он. Я считаю, что театр – горничная революции.

Ты хотел сказать, лакей.

В ответ на мою поправку он молча кивнул. Он легко принимает критику, поскольку всегда может с улыбкой поставить заслон – мнения его непоколебимы.

Тебе надо бы побольше узнать про Арто, сказал он.

Правда, надо. Только у меня всегда столько дел. К тому же, возможно, когда-то я знала о нем больше. В последние годы у меня в голове переплелись все литературные герои. Бывает, король Убю[54] возникает рядом с мистером Спарситом – или это была миссис…[55]

И тут мясник спросил: Что будете брать, барышня?

Я отвечать отказалась.

Джек, которому, если помните, я рассказывала про свой день, пробормотал: Господи, только не говори, что ты взялась за старое.

Взялась, ответила я. Это оскорбление. Женщине моего возраста, которая на свой возраст и выглядит, никто не говорит: что будете брать, барышня? Я не стала ему отвечать. Когда такое говорят кому-то вроде меня, на самом деле это значит: Что будешь брать, кошелка старая?

Ты решила такой и стать? – спросил он.

Джек, давай обратимся к фактам. Допустим, мясник не хотел меня обидеть. Эдди, он вообще неплохой. Два часа едет из Джерси в Нью-Йорк. А потом два часа обратно. Поэтому мне его жалко. Но я буду стоять на своем. Не должен он так говорить.

Эдди, сказала я, больше не обращайтесь ко мне так, иначе я вам не скажу, что мне нужно.

Как скажете, дорогуша. Так что вы будете брать?

Не могли бы вы дать мне пару куриных окорочков для жарки?

Всенепременно, ответил он.

А мне свиную лопатку, – сказал Джим. Кстати, знаешь, летом мы устраиваем представление в Городском университете. Не в зале, а в биологической лаборатории. Совершенно новый ход. Нам не хотели разрешать. Мы не делали таких политических представлений со времен «Выхлопа».

Вы сказали «Городской университет»? – спросил Эдди, вырезая из курицы ногу. Когда я был мальчишкой, совсем ребенком, мы называли Городской университет – ну, знаете, он тогда был Городским университетом Нью-Йорка, сокращенно ГУН, так мы его звали «Граждане урезанные Нью-Йорка», там обрезанных было много.

Да? сказал Джим и посмотрел на меня. Как я на это? Не обиделась?

Разговоры о мужском обрезании меня нисколько не оскорбляют, сказала я. Однако, насколько мне известно, в Марокко девочкам до сих пор отрезают клитор.

Джим в чем-то очень застенчив. Он забрал свиную лопатку и попрощался.