Мечты на мертвом языке

Если тебе, независимому мыслителю из Западного блока[21], есть что сказать вразумительное, не держи это в себе. Немедленно ори во весь голос. Лет через двадцать — плюс-минус годик — твои внуки будут валяться в песочницах по всему миру, приложив ухо к земле, — ловить сигналы из далекого прошлого. Да и сам ты, стоя сейчас на коленях и глотая пыль Великих равнин, что ты слышишь? Хрюкают свиньи, картофель растет, индейцы скачут, зима надвигается?

Почти каждую ночь Фейт спит, накрыв голову подушкой, вся в поту от изнурительных снов, где рокочет приливом океан, воет, ловя себя за хвост, ветер.

Все потому, что ее дед бороздил соленое море, долгие мили катился на коньках по обледеневшим берегам Балтики с мороженой селедкой в кармане. А она — вся слух — родилась на Кони-Айленде.

Кто ее предки? Разумеется, мама с папой. С кем росла? С братом и сестрой, в которых вцепится их собственное горе и тащит из жизни. Вместе — мерзкий четвероногий двуязычный гермафродит. Однако они, подтверждая свое совершенство, зла на нее не держат, всегда рады повидать и ее, и ее сыновей, взять мальчишек, что растут без отца, на пикник со своими мальчиками, сводить на прогулку, к океану, ой, да, мы были у мамы в «Детях Иудеи», она передает привет… И никогда не съехидничают, как часто бывает у братьев-сестер, мол, Фейт, от тебя не убудет — что стоит сесть в подземку и съездить…

Хоуп с Фейт и даже Чарльз (он появляется где-то раз в год проверить, как там Фейт — ведь она не умеет за себя постоять) умоляли родителей не вкладывать деньги в «Детей Иудеи» и не переезжать туда.

— Мама, — сказала Хоуп, сняв очки, — не хотела, чтобы даже стеклышко разделяло ее и мать, — мама, ну как ты уживешься с этими йентами?[22] Там не все и по-английски говорят.

— Я до сыта по-английски наговорилась, — ответила миссис Дарвин. — Если бы мне так уж нравился ваш английский, я бы в Англию переехала.

— Может, тебе в Израиль поехать? — предложил Чарльз. — Это люди хоть поняли бы.

— Вас бросить? — спросила она, и на глазах ее выступили слезы: она представила их в полном одиночестве, гибнущих под градом жизненных неурядиц, без ее заботливого присмотра.

Когда Фейт думает про маму с папой — в любом возрасте, молодыми, или обезличенно состарившимися — она видит, как они прогуливаются по берегу, смотрят светлым взглядом на белую пену волн. А потом Фейт чувствует, что ее так захватил поток всего, что даже прикидывает, не пересечь ли ей Ла-Манши да Геллеспонты или даже получить магистра по педагогике, чтобы заиметь наконец профессию, а не заниматься черт-те чем в этой надменной стране.

Факты бывают и полезные. Дарвины переехали на Кони-Айленд потому, что там воздух лучше. В Йорквилле, где бабушку дедушка положил среди немецких нацистов и ирландских лоботрясов, а вскоре и сам в одиночку в синей пижаме встретил смерть, дышать было нечем.

Бабушка притворялась немкой — точно так же, как Фейт притворялась американкой. Мать Фейт плевала на все это с высокой колокольни и как только оказалась на Кони-Айленде, среди своих, выучила идиш и помогала отцу Фейт, который в иностранных языках был не силен, а как только все глаголы и нужные существительные собрались у нее в голове, поклялась впредь горевать и жаловаться только на идише, и клятву эту блюдет по сей день.

С тех пор как Фейт поняла, что из-за Рикардо она будет какое-то время несчастна, родителей она посетила только однажды. Фейт и взаправду американка, воспитана она была как все: верила, что нужно стремиться к счастью.

Только, как она ни изворачивайся, она кругом несчастна. И ей стыдно за это перед родителями.

— Тебе нужна помощь, — говорит Хоуп.

— Психиатрию придумали специально для таких, как ты, Фейтфул, — говорит Чарльз.

— Жизнь коротка, златовласка моя. Я дам тебе немножко денег, — говорит отец.

— Когда же ты наконец станешь нормальным человеком? — говорит мать.

Они размышляют о важных вещах. О разделе Иерусалима, о второй мировой, об использовании атомной энергии в мирных целях (так ли уж это необходимо?); изредка до их тихой заводи докатываются легкие волны антисемитизма.

Они с отвращением смотрят на Фейт, которая среди всеобщего процветания оказалась вдруг в таком положении. Им стыдно за то, что она несчастна и не может положить этому конец.

Ну и пусть! Пусть им будет стыдно! Пусть им всем будет стыдно!

Рикардо, первый муж Фейт, был человек непростой. Он был горд и счастлив тем, что его ценят мужчины. «Мужчины меня уважают!» — говорил он. И, как это принято у тех мужчин, которых другие мужчины уважают, он был ходок. Видели, как он гонялся за какой-нибудь дамочкой на Западной Восьмой улице и сигал ради какой-нибудь киски через изгородь где-нибудь в Бедфорд-Мьюз.