Мечты о женщинах, красивых и так себе

Судя по тугой гримасе ее лица, в особенности по леденящему кровь изгибу верхней губы, тянувшейся в ухмылке к дрожащему рыльцу, как у утки или кобры, Белаква предположил, что она пребывает в состоянии более чем обычного возбуждения. Он тешил себя мыслью, что подобное волнение связано с перспективой увидеть его разоблаченным до нитки. И он не совсем ошибался. Ее ослиное изумление тут же сменилось состоянием величайшего волнения. Вот так приятная неожиданность, это добавит щепотку веселья! Еще мгновение, и она пустится в пляс. Белаква подумал, что сейчас самое время ее упредить.

— Нет, — сказал он спокойно, — если б вы могли принести мне полотенце.

— Полотенце! — Кикимора была так потрясена, что ей пришлось гулко высморкаться.

— Оно уберет воду.

Воду! Какая бессмыслица говорить о воде, когда и так совершенно ясно, что он промок насквозь.

— Насквозь, — закричала она.

— Нет, — сказал он, — если б только вы могли принести мне полотенце.

Она была глубоко опечалена, но понимала, что не сможет поколебать его решимость принять из ее рук утешение не большее, чем полотенце. Кроме того, ее ждали в гостиной, в гостиной уже ощущалось ее отсутствие. Так со всей фацией, на какую она была способна, Фрика ускакала прочь и тут же вернулась с банным полотенцем.

— Вот как! — сказала она и отправилась к гостям.

Шас, тихо переговариваясь с Шоли, нервно ожидал, когда его пригласят читать. То был знаменитый вечер, когда Шас, будто его внезапно оставили чувства, завершил свою абсолютно благопристойную декламацию чудовищным четверостишием:

Toutes etes, serez ou futes,
De fait ou de volonte, putes,
Et qui bien vous chercheroit,
Toutes putes vous trouveroit.

Альба, которую, поспешив на помощь Белакве, мы были вынуждены покинуть как раз в ту минуту, когда со свойственной ей порывистостью она решила ожидать естественного развития событий, начала бой с того, что послала ко всем чертям (по — другому не скажешь) Хиггинса и Белого Медведя. После чего, не снизойдя до участия в путаной оргии а-ля поцелуй-меня-Чарли, что под эгидой восходящей шлюхи и недружелюбного чичисбея распространялась по дому как пожар, пока не охватила его целиком, от чердака до подвала, она принялась тихо, так тихо, как только умела, зачаровывать тех, кто, при обычных обстоятельствах, радостно присоединился бы к гнусным поцелуям, но под воздействием обстоятельств остался в гостиной специально для того, чтобы узнать, а можно ли извлечь что-нибудь из этой маленькой бледной особы, такой, в лучшем смысле слова, холодной и изысканной, в алом платье. Пародиста она поразила в особенности. Таким образом, с известной точки зрения она была тем вечером в ударе.

При всей нежности, да, действительно нежности, пусть странной и извилистой, какую она питала к Белакве, ей и в голову не приходило скучать или думать о нем, разве только как о выдающемся зрителе, чьи устремленные на нее из-за стекол очков взоры и верньер одобрения могли бы добавить остроты ее удовольствиям. Из тех, кого безжалостная Фрика успела вытравить из плена потертых услад, она выбрала для себя одного из мрачных евреев — богатого торговца с тронутой желтизной конъюнктивой. Позже, думала она, Джем отвезет меня домой. Она заговорила с евреем, но слишком лениво, будто собиралась съесть что-то пресное, и была отвергнута.

Вежливо отвергнута. Такой неудачи она совершенно не ожидала. Не успела она перезарядить орудие и вновь нацелиться на этого занятного еретика, которого, мысленно потирая руки, она готовилась вышколить в назидание остальным, как Фрика, все еще больная от нанесенной ей Белаквой обиды, ядовитым голосом объявила, что месье Жан дю Шас, талантливейший молодой парижанин, известный слишком хорошо для того, чтобы его необходимо было представлять, любезно согласился открыть вечер. И хотя Альба была бы совсем не против, чтобы Шаса разорвали на части прямо здесь, перед ее глазами, она не сделала ни малейшей попытки скрыть свое веселье, в котором ей, конечно же, вторил Белый Медведь, когда Шас закончил чтение приведенным выше циничным афоризмом, и веселье ее стало тем более искренним, когда она заметила, с какой кисло-сладостью палеограф и Парабимби (они сидели рядышком, неприятно удивляя Фрику своим непослушанием) отмежевались от аплодисментов, сопровождавших схождение Шаса с помоста. Вряд ли Je hais les tours de Saint-Sulpice[499] доставило бы ей в ту минуту большее удовольствие, хотя при менее затхлой череде событий банальным ей показалось бы и одно стихотворение, и другое.

Такой, фубо говоря, была диспозиция, когда Белаква появился в дверях.