Мечты сбываются

— Твой Станиславский клевещет на актеров! Не только его замечательный Сальвини, но я сам, если нужно, прихожу в театр за три-четыре часа до спектакля и готовлюсь к выступлению. — Он обвел взглядом присутствующих: — Разве не так?

— Дело совсем не в этом… Да вот, поскольку мы уже затронули этот вопрос, дослушайте… «Одни актеры приходят в театр за пять минут, другие, напротив являются задолго до начала спектакля, повторяют механически текст роли, тщательно одеваются, костюмируются, гримируются, боясь опоздать к началу, но при этом совершенно забывают о душе. Тело приготовлено, лицо загримировано, но спросите тех и других: вы оделись и загримировались, но умыли ли вы, одели ли вы и загримировали ли вы вашу душу?»

Сейфулла передернул плечами… Этот юнец Гамид вконец распоясался — вздумал читать нравоучения ему, Сейфулле, ветерану азербайджанской сцены!.. Как всегда, разобидевшись, Сейфулла нервно закурил папиросу, сделал вид, что собирается уходить. И, как всегда, его не удерживали: пусть покурит в уединении, пусть успокоится!

Чингиз решил, что настал момент, когда можно выиграть в глазах шефа, вступившись «за своих».

— Вы меня извините, если я вмешаюсь в этот неприятный спор, — сказал он, — но мне кажется, что спор этот не возник, если б наш художественный руководитель проявлял чуткость не только к своим любимым ученикам и ученицам, но и ко всем остальным.

Виктор Иванович смутился: он знал, что за его спиной кое-кто упрекает его в склонности окружать себя любимцами, и при этом имеют в виду главным образом Гамида и Баджи.

Были ли подобные упреки справедливы? Нет, тысячу раз нет! Но Виктор Иванович сам признавал, что порой он не может сдержать своего восхищения перед талантом, стремится быть ближе к такому человеку и этим, очевидно, вызывает зависть к тому, кем заинтересовался, и неприязнь — к себе. Виктор Иванович укорял себя за столь откровенные и восторженные порывы сердца, быть может неуместные для художественного руководителя театра, но не в силах был с ними сладить. И тогда он принимался оправдывать себя: даже отец многочисленных детей не мог бы каждого своего ребенка любить с равной силой.

Все это так. Но в данном случае, не был ли он слишком суров к Телли, к девушке-азербайджанке, делающей лишь первые шаги на сцене? Может быть, не следовало быть к ней таким требовательным?

Ободренная заступничеством Чингиз, Телли сказала:

— Вы, Виктор Иванович, художественный руководитель и главный режиссер, вы должны были указать мне, как сыграть, и я сыграла бы точно так, как вы указали.

Нелегко было вызвать гнев Виктора Ивановича, когда задевали его самого. Но при этих словах Телли обычной выдержке его пришел конец:

— Сколько раз твердил я вам в техникуме и теперь тысячу раз на день повторяю, что актер — самостоятельный художник, и он не имеет права перекладывать свою ответственность актера ни на режиссера, ни на автора, ни на художника театра, ни даже на самого дьявола! — гневно воскликнул он, и лицо его побагровело. — Сколько раз твердил я вам и теперь повторяю, что правдивый, яркий сценический образ может родиться только в творческом взаимодействии актера и режиссера, а не в слепом, автоматическом, рабском исполнении приказаний режиссера!.. И вот, молодая актриса, с позволения сказать, моя ученица, приходит на репетицию и начинает хныкать: «Укажите мне, что и как я должна сыграть, и я вам точно сыграю». Безобразие! Стыд!

Долго и гневно отчитывал в этот день Телли художественный руководитель. И, видя его столь справедливо разгневанным, никто, даже Чингиз, не решался вступиться за нее…

Оставшись с Баджи наедине, Телли угрюмо спросила:

— Ну что, понравилось тебе, как твой Виктор надо мной издевался?

— Ты опять за свое! — воскликнула Баджи. — Он учит тебя, а не издевается над тобой. Не забывай, что мы обязаны следовать советам худрука.

Казалось, Телли ждала этих слов.

— Обязаны? — переспросила она, прищурясь. — А что, если я не буду следовать?

— Хорошего от этого не жди!

— Напрасно так думаешь! Неужели ты считаешь, что у кого-нибудь хватит смелости уволить меня из театра?

— А почему бы нет?

Телли снисходительно усмехнулась:

— Эх, Баджи, Баджи! А еще считаешься умной! Меня, молодую актрису азербайджанку, каких у нас сейчас по пальцам перечесть, — выгнать из театра? Да ты в своем уме, что ли? — Она с вызовом подбоченилась: — Пусть только попробуют меня тронуть!

Пожалуй, с этим нельзя было не согласиться. Телли почувствовала это и уже спокойней добавила:

— Сейчас, пойми, сила на моей стороне, и я могу вести себя так, как мне нравится.

А вот с этим Баджи хотелось поспорить:

— Ты, Телли, все говоришь о себе да о себе, а разве судьба нашего театра тебя не волнует?

— Волнует, конечно: я — актриса. Но прежде всего меня волнует мой собственный успех.

— Да ведь успех театра одновременно и твой успех!

— Слышала об этом уже не раз… Но актер хочет, чтоб публика любила именно его, именно им восхищалась, носила его на руках.

— Похоже, что это из репертуара твоего шефа!

— Это — желание любого актера, если он только не лицемерит… Как некоторые другие!