Мечты сбываются

— Как это — с кем? С твоим Чингизом, которого ты любишь! Я, правда, как знаешь, от него не в восторге, но ведь замуж-то выходить за него не мне, а тебе.

Телли вздыхает.

— Чингиз ищет жену с влиятельным папашей, с толстым кошельком, а у моего старика даже то немногое, что было, — сплыло. — Она спешит оговориться: — Ты не думай, однако, что я из-за Чингиза особенно страдаю: женихов на мой век хватит!

— Чего же ты зря вздыхаешь?

— Не зря… Я в последнее время очень устала, переутомилась. Виктор наш совсем с ума сошел — скоро до смерти замучит нас работой.

«Устала? Переутомилась?»

Да, после неудачи с Эдилью Телли что-то приуныла. Однако… ее черная, спускающаяся к самым бровям челка по-прежнему тщательно выложена, блестит, будто лакированная. Как всегда, задорно вздернут носик. Пухлые, густо накрашенные губы подчеркивают белизну зубов… Хорошенькая она, эта Телли, что ни говори, цветущая — залюбуешься! Глядя на нее, никак не скажешь, что она устала, переутомилась на работе.

— У тебя, я вижу, обновка? — Баджи кивает на большие яркие серьги в ушах Телли.

— Мне их подарил Чингиз! — не то с гордостью, не то с горечью говорит Телли. — Всегда, как знаешь, подарки делаю ему я — то шелковую рубашку подарю, то галстук модный, заграничный, то носки. Наконец и он догадался — разорился! — принес эти серьги на счастье, когда начался сезон.

— А в театре что у нас нового, интересного?

— Ничего особенного! Все то же самое. Репетиции и спектакли, спектакли и репетиции.

— А товарищи наши чем заняты?

— И здесь все по-старому! Твой Гамид по-прежнему грызется с Чингизом, с Сейфуллой.

— «Мой» Гамид? У меня, благодарение судьбы, есть «мой» Саша! И почему это — «грызется»? Гамид просто отстаивает свою точку зрения.

— Не вижу особой разницы!

— А Юлия-ханум что поделывает?

— С тех пор, как ты ушла в отпуск, твоя Юлия снова стала подбираться к лучшим ролям.

— Оказывается, и Юлия-ханум — «моя»? Этак ты мне весь театр отдашь, некому будет играть! Впрочем, я от Юлии-ханум не отказываюсь, я ее всегда, уважала и теперь продолжаю уважать… Я слыхала, она замечательно сыграла в «Любови Яровой».

— Неплохо.

— А Швандю, говорят, прекрасно сыграл Али-Сатар. Да ты что ж ничего не расскажешь мне об этом спектакле? В газетах о нем много писали.

— Да так, не пришлось к слову.

— Слона, как говорится, не приметила?

Пауза.

— Ну, а меня вы еще не забыли? — тихо спрашивает Баджи.

— Как раз на днях вспоминали! Но… сама знаешь, работы в театре такая уйма, что родную мать, родного отца забудешь!

Немного обидно узнать, что твое отсутствие в театре не слишком заметно. Зато, пожалуй, спокойно. Снова пауза.

— Ну, а что еще интересного расскажешь?

— Как будто все… Ах, Баджи, как хотелось бы мне год-другой побыть на твоем месте, побездельничать. Ведь ты теперь сама себе хозяйка!

— Да, пожалуй…

Прощаясь, Телли обнимает, целует подругу и говорит:

— Ты все же возвращайся поскорей, я уже соскучилась по тебе!

Так ли это, как она говорит? Или к этим словам ее лишь обязывает давняя дружба, вежливость? Не лицемерит ли Телли? Ведь в то время, как Баджи в отпуске, так приятно чувствовать себя в театре одной из двух молодых актрис, почти незаменимой. А может быть, именно это и побуждает Телли относиться к своей подруге ласковей, чем обычно?

ПОДЛЕ ДЕТСКОЙ КОЛЯСКИ

Вот уж никак не ждала Баджи этой гостьи!

— Идем мы из бани, и решила я к тебе завернуть, — поглядеть на твою дочку, узнать, как живешь, — объявила Ана-ханум. — Столько много интересного рассказывает о тебе Фатьма — не устоять! Сама ты, небось, не догадаешься свою старую тетку пригласить да вкусным попотчевать. Зря, видно, тебя учила!

«Теперь ты себя моей теткой признаешь и на угощение напрашиваешься, а было время, ты из себя госпожу-барыню изображала и меня своей служанкой считала, в черном теле держала да еще при этом пинком и крепким словцом награждала!» — в ответ подумала Баджи.

Не злорадством, а грустным укором сопровождалась эта мысль: за долгие годы, прошедшие с той поры, когда Баджи жила в доме Шамси, многое дурное, что она видела от старшей жены, позабылось, недоброе чувство выветрилось. И теперь, как к тому обязывало гостеприимство и уважение к старшей, к бабке трех внучат, Баджи, с приличествующей учтивостью, хотя и без особой теплоты, промолвила:

— Входи, Ана-ханум, милости прошу, гостьей будешь… — и совсем другим, дружеским тоном обратилась к Фатьме и к ее детям: — Входи и ты, мамаша, и вы, ребята, входите, рада вас видеть!

Ана-ханум переступила порог, решительным шагом прошла по галерее, отстраняя пеленки, висевшие на веревках и преграждавшие ей путь.

— Это и есть ваше жилище? — разочарованно протянула она, войдя в комнату и оглядываясь по сторонам. — Не просторно живете, скажу прямо!

— Обещали нам дать квартиру в новом доме, — сказала Баджи, словно оправдываясь.

— Из обещаний, как говорится, плова не сваришь, — нужны к ним и рис, и масло, и сахар! — Помолчав, Ана-ханум подозрительно спросила: — А муж твой где?

— В школе, на работе.

Ана-ханум усмехнулась: