Мечты сбываются

Опасения Баджи неосновательны: проходя мимо с кипой книг под мышкой, Гамид замедляет шаг лишь для того, чтоб учтиво поздороваться, и, всем своим видом подчеркивая, что он занят, продолжает путь.

И так — каждый раз!

Баджи недоумевает: дает ли Гамид этим понять, что отсутствие ее в театре незаметно? А может быть, считает, что она для сцены — потерянный человек? Уж лучше бы он укорял ее!

— Очень хрупкая она у меня, моя дочка, — говорит Баджи, кивая на коляску и делая жалобное лицо. — Требует самого внимательного ухода.

И Баджи начинает перечислять те бесконечные болезни, какие подстерегают, малышей и о каких она наслышалась здесь, в сквере, от матерей, бабушек, нянек.

Гамид прерывает ее:

— Надеюсь, у твоей дочки нет ни одной из этих страшных болезней?

В его тоне Баджи улавливает насмешку. Что ж, она не останется у него в долгу, постоит за свою дочку!

— Бездетные люди не могут понять тревог матери, — говорит она.

— А я вовсе не бездетный! — улыбается Гамид. — Нет, нет! — быстро поправляется он, читая в глазах Баджи удивление. — Мои слова не нужно понимать буквально.

— Может быть, объяснишь — как?

— Готов!.. Али-Сатар как-то рассказывал о покойном актере Джагангире Зейналове. Тот был состоятельным человеком, вел немалые коммерческие дела, хотя главным интересом его жизни оставалась, конечно, сцена. И вот кто-то из актеров шутя обратился к Зейналову, говоря: «Вы богаты и бездетны — кому же достанется ваше богатство?» Зейналов ответил: «У меня есть чудесный достойный наследник — верное любимое мной дитя: наша родная сцена!»

— Ты хочешь ответить так же, как он?

— Всякий, кому дороги театр, искусство, может ответить только так!

Нет, Гамид не торопил Баджи возвращаться на работу, не уговаривал ее, и все же, стоило ему заговорить о театре, как в словах его начинал звучать укор.

А Баджи не хотелось поддерживать разговор о театре, ощущать колючие упреки.

— Ты почему к нам никогда не заходишь, не посмотришь, как мы живем? — не раз спрашивала она Гамида.

У Гамида всегда был наготове ответ: работа! Разве это недостаточно серьезная причина, чтоб не расхаживать по гостям?

Баджи кивала головой: да, это, конечно, серьезная причина. Но в глубине души Баджи знала, что причина не в этом. В чем? Баджи избегала об этом говорить и думать…

Однажды на обычный вопрос, почему он не приходит, Гамид ответил:

— Сама знаешь — начинаем подготовку к всесоюзной театральной олимпиаде в Москве.

Рука Баджи перестала качать коляску… К всесоюзной театральной олимпиаде в Москве? Она впервые слышит об этом!

А Гамид между тем продолжал говорить, словно не сомневался, что и Баджи вместе с товарищами по театру готовится к поездке в Москву.

О, как была бы она счастлива поехать в Москву на олимпиаду! Но возьмут ли ее? Ведь она больше года не работает в театре, да и работала-то она не больше, чем находится в отпуске. Имеет ли она право быть с теми, кто заслужил такую честь своим искусством, своим трудом? Красоваться, как кукла, рядом с ними? Еще, чего доброго, кто-нибудь скажет по пословице: когда пахали — не была; когда жали — не была; а как стали есть — пришла с ложкой?

Нет, она не хочет обманывать ни себя, ни москвичей!

Баджи поделилась этими мыслями с Гамидом. Она говорила волнуясь и втайне надеясь, что он будет разубеждать ее. Сколько раз слышала она от него, как он жил в Москве, будучи студентом КУТВа, сколько раз говорил, как хотел бы побродить с ней по старым знакомым местам, поводить ее по московским театрам, музеям. И вот такая возможность наконец представилась. Конечно, Гамид будет настаивать, чтоб она поехала.

Но Гамид, к ее удивлению и досаде, лишь холодно заметил:

— Пожалуй, ты права!

Его слова больно укололи ее. Как случилось, что Гамид, всегда готовый ее поддержать и ободрить, сейчас, в сущности, против нее?..

С этого дня в Баджи произошла странная перемена.

— Хватит! — все чаще прикрикивала она на дочь, стоило той раскапризничаться или не так скоро уснуть. — Спи!

Малютка принималась плакать. Раздраженно, со злым огоньком в глазах смотрела Баджи на дочку. Казалось, она вот-вот ударит ее. Как напоминала Баджи в эти минуты свою мать Сару, когда та бывала в гневе!

Саша брал девочку на руки, быстро успокаивал. Баджи становилось обидно: на ее, материнских, руках дочь капризничала, плакала, а на его, отцовских, успокаивается и засыпает.

— Ты, наверно, потихоньку поишь ребенка маковым соком! — ядовито говорила она.

— Маковый сок, который я даю, не вреден! — спокойно отвечал Саша.

— Какой же это маковый сок не вреден? — с вызовом спрашивала Баджи.

— Тот, который называется терпением!..

Отчего так раздражается Баджи на свою дочь?

Может быть, маленькая Нинель стала чрезмерно капризна, плаксива? Может быть, она успела надоесть матери и та разлюбила ее?

Но ведь минуту назад мать с любовью целовала эти беспокойные ручки, эти крохотные ножки, называла дочь ласковыми именами — солнышком, рыбкой, спелым сладким инжиром. О нет, нет! Мать по-прежнему любит свою дочь, может быть, даже с каждым днем, с каждым часом сильней!

Отчего же так сердится, так злится Баджи на свою маленькую Нинель?