Мед и яд любви

Длина этих возрастов может, видимо, быть самой разной. Чем дольше нарастание любви — ее детство и юность, — тем дольше бывает и ее второй возраст — зрелость, и тем позже она начинает стареть, входить в свой третий, предсмертный возраст. Чем быстрее кончается юность любви, тем короче и ее взрослость и тем быстротечнее ее старение и умирание… Это, пожалуй, главная пружина долгой или короткой жизни любви.

Видимо, в разных возрастах любовью управляют и разные законы: растущей, счастливой любовью — «надземные», неэвклидовы законы парадокса; угасающей — законы житейской логики; устойчивой — смесь тех и других законов, причем с постепенным ослаблением «надземных» и усилением земных.

По-разному в этих возрастах действуют друг на друга и разные виды любви — супружеская любовь и, скажем, любовь к родственникам, друзьям. Речь идет именно о любви; влюбленность, видимо, почти всегда соперничает с другими чувствами, уменьшает их или сама уменьшается ими.

Известно, что, когда у молодоженов появляются дети, их тяга друг к другу часто слабеет — ею как бы начинает править именно арифметическая логика: каждый отдает теперь чувства не одному, а двоим, и потому каждому достается «половина» прошлого чувства.

Но, может быть, это не любовь? Счастливые супруги в один голос утверждают: любовь к детям не ослабила, а усилила нашу любовь. Мы увидели друг друга с новой, родительской стороны, открыли друг в друге новые достоинства, и они углубили наше влечение.

Есть, видимо, психологический закон: одна любовь обогащает, а не обедняет другую, и разные виды любви — не соперники, а союзники. Их энергии родственны друг другу, и они как бы подпитывают, усиливают друг друга своими зарядами.

Впрочем, поначалу, в своем дебюте, любовь, как и влюбленность, ослабляет другие чувства, захватывает чужие участки души. Как река весной, она выходит из берегов, и ее половодье отбирает много энергии у других чувств.

Потом, когда половодье кончается, любовь начинает отдавать другим чувствам ту энергию, которую она у них забрала, и даже с лихвой. Она как бы встраивает в них новые октавы, и от этого их звучание делается глубже, переливнее.

К сожалению, так бывает нечасто, но, пожалуй, не потому, что у запаса чувств есть предел. Вернее, такой предел есть у я-центрических чувств, и этим они отличаются от любви. Любовь, повторю это, может «по закону реки» отодвигать свои пределы, и хотя это тоже бывает очень редко, но виноваты здесь, видимо, не законы любви, а враждебные им законы жизни, которые не дают им раскрыться, укорачивают жизнь любви…

Музыка для скрипки и балалайки.

«У Моруа есть мысль: любовь зависит больше от самого любящего, чем от предмета любви. Какую роль играют внутренние источники любви?» (Встреча с работниками Интуриста, июнь, 1979).

Андре Моруа, современный французский романист, писал, что «источник любви скорее в нас, нежели в любимом существе», и что после Стендаля эта мысль стала азбучной[24]. Но для Стендаля таким внутренним источником любви была человеческая фантазия, которая украшала любимое существо несуществующими достоинствами. По его мнению, порождала любовь именно фантазия, то, что я называю двойной оптикой. Любить могли как бы «романтики чувств» — те, у кого есть эта романтическая способность приукрашивать, и не могли «реалисты чувств». Способность любить выводилась из важной, но не главной стороны души.

В середине нашего века Эрих Фромм, крупный американский философ, сделал тут важный шаг вперед. В книге «Искусство любить»[25] он выступил с глубокой и новой теорией любви. «Любовь, — говорил он, — это главным образом отдавание, а не получание». «Давание — это высочайшее проявление силы… Я ощущаю себя изобильным, тратящим, живым, счастливым. Отдавание более радостно, чем получание».

Видимо, во многом он прав. Получает потребитель в человеке, отдает творец; причем не просто отдает, а отдает с радостью — только тогда это отдача-творчество. Отдавание без радости — подневольное или альтруистическое — это просто исполнение долга, повинность. Радостное отдавание — это душевное творчество, и именно этим оно и радостно. Тут лежит, видимо, психологический закон всякого творчества, и он отличает творчество от нетворчества.

Пожалуй, творец в корне отличается здесь и от собственника. Главная потребность собственника я-центрична, ему надо, чтобы своими вещами владел только он. Главная потребность творца прямо противоположна: ему надо, чтобы его идею, книгу, машину признало как можно больше людей, чтобы она вошла в их жизнь, стала не только его, но и их собственной. Дело собственника — брать, творца — отдавать; в идеале собственник хотел бы, чтобы вся чужая собственность стала его, а творец — чтобы его «собственность» стала всеобщей.

Впрочем, в словах Фромма есть и однобокость, когда он безоговорочно ставит получание ниже отдавания. Их естественная гармония от этого ускользает, двуединое стремление человека «создавать» и «потреблять» как бы рассекается пополам.