Мед и яд любви

У любви есть одно чрезвычайное свойство, которое отличает ее от влюбленности и других влечений. Модель этих влечений — я-центризм — легко, видимо, вписывается в рамки всех человеческих неравенств. А модель любви — тяга к равновесию с другими людьми — враждебна модели неравенства. Сама подспудная материя любви, сама ее тайная тяга к равновесию двух «я» бессознательно восстает против человеческих перегородок, барьеров, неравенства…

Возможно, любовь — это как бы далекое эмоциональное предвосхищение той новой цивилизации, того великого социального равенства, которое может настать на земле, Таким бессознательным предвосхищением она, видимо, была всегда — с тех пор, как она появилась на свет. Как машина времени, она переносила людей в утопию, на смутные и мимолетно живущие островки будущих идеальных нравов, Возможно, что и великие социальные идеалы сами вырастали — пусть отчасти — из той человечнейшей модели отношений, на которой всегда стояла любовь.

То же касается и других общечеловеческих чувств — семейных, дружеских: и они как бы вливают в людей эмоциональное вещество душевности, близости, заботы, будят в людях отношение к другому, как к себе самому[35]. Сама ткань родовых чувств человека, сама их подсознательная суть как бы влечется к гармонической жизни, жаждет ее.

В самой нашей психологической природе заложено, видимо, нестихающее тяготение к идеалам: может быть, только идеальная жизнь и приходится впору самым глубоким, самым наивным устоям нашей психологии, может быть, только она дает им простор и свободу…

И если верно, что научно-психологическая революция перекроит всю ткань жизни по законам человеческой природы, то новая цивилизация будет цивилизацией эгоальтруизма, а нынешние общечеловеческие чувства — дружеские, семейные — это как бы модель послезавтрашних человеческих отношений.

Впрочем, любовь двояка и здесь. Это ведь тяга не только к равновесию, но и к «разновесию», неравновесию, особенно в свою пылкую утреннюю пору. Она возносит одного человека на вершину ценностей, а других оставляет далеко внизу, у подножия… Переступая через любое неравенство — национальное, социальное, — любовь сама насквозь пропитана эмоциональным неравенством.

Как и остальные родовые чувства, она несет в себе и модель высшего равенства, и модель сверхнеравенства, сверхизбранничества. Наверно, это еще раз говорит о печальной диалектике жизни, о грустном союзе света и тени, на котором стоит мир.

Впрочем, «неравенство сердца», которое несет любовь, — это естественное психологическое неравенство. На нем основано любое наше предпочтение, любое «нравится», «хочется». На таких предпочтениях держатся все наши чувства, вкусы, интересы, они-то и создают живую радугу жизни, всю ее майскую многоголосицу…

Любовь афродиты книдской.

«Вы очень отвлеченно говорите о методе изучения любви, ее связи с обществом. Может быть, вы и правы, но это надо доказать конкретным анализом. А то получается бездоказательно и голословно». (Дворец культуры МГУ, январь, 1982).

Сказано хорошо, и об очень частой опасности. Недаром, наверное, Мефистофель у Гёте славил голословно как спасательный круг для обмана.

Как именно зависит любовь от типа человека и от уклада общества? Вот несколько примеров такой зависимости — они взяты из моих «Трех влечений».

Вспомним любовь-чувство классической Греции, которая отпечаталась в гениальной Афродите Книдской. Это была любовь, уникальная по своей психологии, она никогда больше не повторялась в истории человечества. Во времена Праксителя она уже угасала, начинала сменяться новым историческим видом любви-чувства, и Афродита Книдская — чуть ли не единственное дошедшее до нас творение искусства, в котором запечатлена эта великая ступень человеческой любви.

Афродита Книдская воплощает в себе знаменитый греческий идеал «калокагатии» («калос кай агатос» — прекрасный и хороший) — идеал просветленной гармонии тела и духа, слияние физической красоты и духовного совершенства.

Правда, греки понимали эту гармонию совсем не так, как ее понимаем мы. Сама душа и само тело были для них не такими, как для обиходного сознания нового времени. Этому сознанию тело кажется чем-то неодухотворенным, чисто физическим, а психика — чем-то бестелесным, неосязаемым, и они так не похожи между собой, что их невозможно смешать, как невозможно смешать камень и тень от него, птицу и воздух.

В обиходном сознании греков душа и тело не отделялись друг от друга с нынешней чужеродностью, и их гармония не была сочетанием каких-то отдельных, внешних друг другу сил. Слияние их было «синкретическим» — смутно нераздельным, гармония души и тела была полным их растворением друг в друге, и в этой смеси частицы души и тела были неразличимы друг от друга.

«Телесно видимая душа и душевно живущее тело», — так говорил об этом крупнейший исследователь античности А. Лосев в своей работе «Греческая калокагатия и ее типы»[36].