Мед и лед

Вот тогда мы и получили письмо от Дэвида. У нас был Интернет, но его письмо долго шло по обычной почте. Он сообщал то, что мы уже знали: Хитер Хит и ее адвокаты поставили перед собой задачу добиться экспертизы отпечатков. Возражение о дороговизне операции, неоднократно выдвигаемое судом, потеряло силу, поскольку Хитер Хит брала все расходы на себя. А еще он дал разрешение, чтобы все материалы дела, в том числе, показания Энтони были выложены в Интернете. Дэвид думал, что сейчас самое время рассказать его историю всему миру, раскрыть всю правду, все жалкие тайны Роузбада. Он добавлял, что с Хитер Хит снова обрел надежду. Матери он писал, что любит ее и что она должна ему верить — он не виновен.

То, как написанное от руки письмо взорвало наш информационный мир, показалось мне самым живительным событием за последнее время. Его растянутый, наклонный, высокий и одновременно неуверенный почерк был даже более интимным, нежели фотография. Старательно выведенная и несколько раз подчеркнутая подпись свидетельствовала, что Дэвид как бы подписывался под каждым словом, ставил клеймо, выбивал на камне свою отметину. Он жил и изо всех сил кричал нам об этом. Он не был готов покинуть этот мир.

27

Марта без конца исповедовалась мне, приводя множество деталей, которые должны были приукрасить эту невероятную историю и сделать понятным этот чуждый для меня мир. Когда ее горе затихало и к ней возвращалась надежда, она выглядела нежной и привлекательной. За завтраком она всегда встречала меня улыбкой. Какими бы ни были ее печали и заботы, о которых я судила по открытым упаковкам с таблетками на столе, она спрашивала, как у меня дела, хорошо ли я выспалась. И как бы я ни провела ночь, — а спать мне не давал постоянно включенный телевизор, — я непременно отвечала, что все в порядке, что я чудесно спала.

Она звала официантку, заказывала для себя еще один кофе, а для меня — йогурт, который я предпочитаю яйцам. Несмотря на все усилия вести себя как ни в чем не бывало, мы не могли побороть тревогу. Она являлась каждое утро, словно гостья, которую мы позвали. Мы с нетерпением дожидались, когда Розарио вернется к своему компьютеру. Тревога занимала свое место, устраивалась посреди грязных тарелок, мятых салфеток, крошек от круассанов и остатков хлопьев на дне чашек. Мы не плакали, но чувствовали какую-то непонятную боль, которая, в зависимости ото дня, переходила в желудочные колики или обычное ощущение тошноты.

Обычно, проснувшись в поту после короткого сна, я сразу считала, сколько осталось дней, и тошнота накатывала на меня. Она усиливалась, когда я надевала одежду, которая плохо сохла перед кондиционером. И это чувство тошноты с новой силой возвращалось в кафетерии, когда я видела отекшее лицо Марты. «Нет, спасибо, никаких яиц, только йогурт». Мы списывали эту тошноту на жирную пищу, погоду, зной, не ослабевавший даже с приходом осени, на пропитанный влагой пляж.

Любопытно, но мое отчаяние не росло с каждым часом. Я не понимала, почему в какие-то дни я чувствовала себя более подавленной, а в другие — более спокойной. День смерти Дэвида приближался, но это не означало, что я чувствовала ее дыхание, скорее, она крутилась где-то рядом. Сможем ли мы отодвинуть ее или нет — зависело не только от внешних обстоятельств, но и от каких-то незначительных вещей. Мне кажется, мое отчаяние подчинялось не столько часам, времени, датам, а барометру. В иные, более прохладные и ясные дни, когда мне легче дышалось, я думала, что есть еще возможность спасти Дэвида.

Однажды утром, пытаясь разглядеть срок годности на крышечке йогурта, я вдруг осознала, что этот срок превышает время жизни, отведенное Дэвиду Деннису. Эта нехватка времени повергла меня в немое отчаяние. День драмы уже был напечатан на крышечке йогурта! Отныне каждое утро я проверяла скрытое послание, которое по несколько дней могло оставаться неизменным, чтобы внезапно совершить прыжок в недосягаемое для меня будущее — словно после смерти Дэвида жизнь не должна была продолжаться. Я никому не рассказывала об этой тайне и молила Бога, чтобы Марта не напоролась взглядом на этот альманах смерти на крышечках йогурта.

Мир клюнул. Я даже не могу вспомнить газет, которые мы не открывали из страха обнаружить там фотографии Дэвида или напоминания о преступлении и обвинительный акт, изложенный особенным языком южной прессы, уверенной, что пора покончить с этим монстром. Мы даже боялись бросить взгляд на название газеты, лежащей на барной стойке, так как то, о чем пока писали внутри толстых американских еженедельников, грозило в ближайшее время появиться на первых полосах. К примеру, ужасная фотография Дэвида в фас и профиль, сделанная в полицейском участке. И тогда станет уже слишком поздно. Мои глаза не смогут оторваться от этой фотографии, сделать вид, что ничего не заметили. Мои глаза увидят ее, и я забуду настоящее, красивое лицо Дэвида Денниса.