Медь в драгоценной шкатулке

Было тихо — император отослал сопровождающих, так что девушка поняла, что на неё кто-то смотрит, далеко не сразу. Вот она подняла голову, и Иочжуна вдруг посетила мысль, что неправы все те художники и литераторы, что изображают отчаяние как громкие рыдания, раздирание одежд и вырывание волос. Отчаяние — это вот такая маленькая скорчившаяся фигурка в углу. Между тем наложница не двигалась, и Иочжун даже подумал, что она не узнаёт, кто перед ней. То ли слишком темно, то ли тронулась рассудком. Но потом она всё же встала с топчана, опустилась на колени и поклонилась, как положено:

— Приветствую ваше величество.

— В деле моего сына нет доказательств ни твоей вины, ни твоей невиновности. Ты могла бы выступить в свою защиту, но ты сама не захотела воспользоваться предоставленной возможностью. Понимаешь, что это значит?

— Да, ваше величество, — она опустила глаза, действительно огромные на этом бледном лице. — Я понимаю.

Её привычка говорить о себе не в третьем лице резала слух, но сейчас это было не важно. Император подождал ещё, но девушка больше ничего и не добавила.

— Зато я не понимаю, — сказал Иочжун. — Не понимаю, почему ты предпочла смерть жизни. Ты ещё молода. На тебе нет никакого долга, требовавшего отказа от всего. Так почему ты захотела умереть? Неужели тебе не страшно?

— Мне страшно. Мне так страшно, ваше величество, что я не рыдаю от страха, кажется, только потому, что уже выплакала всё, что можно. Но эта женщина… Цаганцэл…

— Она так дорога тебе?

— Нет… Не в этом дело. Мы с ней — товарищи по несчастью, мы обе пострадали из-за одного и того же дела, и обе — несправедливо. Так как же я могу её предать?!

Глава 10

Лещ устал — покраснели уж перья хвоста.
Царский дом нас, как зной, истомил неспроста.
Но хотя он томит нас как будто огнём,
Слишком близок к огню наш родительский дом.
Ши Цзин (I, I, 10)

— Указ его величества! Император расследовал дело о колдовстве, направленном на наследного принца Тайрена, и не нашёл никаких убедительных доказательств участия в нём наложницы Луй Соньши. Поэтому наложница четвёртого ранга Луй Соньши освобождается из-под стражи и должна вернуться в Восточный дворец, чтобы по окончании сборов отбыть во дворец Вечной жизни. На сборы ей даётся два дня. Быть по сему!

Я не столько опустилась на колени, сколько сползла по стене, к которой прислонялась, будучи не уверенной, что ноги меня удержат. Император всё-таки меня помиловал! Всю эту ночь я металась между отчаянием и надеждой, вспыхнувшей было при появлении его величества. Но его слова о том, что я не воспользовалась средством к спасению и последующий молчаливый уход почти погасили эту надежду, и она продолжала судорожно вспыхивать только потому, что разум отказывался верить в скорую смерть. Может, здравый смысл всё-таки восторжествует? Но чем ближе было утро, тем слабее были вспышки, и тем страшнее мне становилось. Как тут казнят колдунов? Насколько медленно и изощрённо? Я успела уже триста раз проклясть своё дурацкое благородство, и к концу ночи была готова звать тюремщиков и умолять их передать его величеству, что я готова признать что угодно, лишь бы мне подарили даже не помилование, а быструю смерть. Можно ту самую белую, от яда, которую мне сулила императрица. Остановило меня только осознание, что поезд уже ушёл, да, возможно, какие-то остатки гордости.

И вот теперь я знаю, что буду жить. Правду говорят, что когда приговорённого внезапно милуют, он не испытывает радости, по крайней мере, в первый момент. Лишь растерянность, почти пустоту. Я уже совсем попрощалась с этой жизнью, уже почти перешла туда, во всяком случае, мысленно. И как теперь после этого возвращаться обратно?

Евнух, зачитавший указ, ушёл, вместо него вошли двое других. Они без лишних церемоний, но и без грубости подняли меня с пола, и я на подгибающихся ногах пошла за ними. Из темницы, из Бокового дворца, через огромный и пустой двор Дарования Победы к воротам Восточного дворца. Я чувствовала себя пьяной или одурманенной и думала, что упаду, просто свалюсь на пол, едва только достигну своих покоев. Вот прямо сразу же, как только переступлю порог. И упала бы — если б не выскочившие на треск распечатываемых от наклеенных крест-накрест бумажных лент дверей Усин и прочая прислуга. При виде меня лицо Усин озарилось такой радостью, словно помиловали её, а не меня:

— Старшая сестра!!!