Медальон Таньки-пулеметчицы

– Я не пройду и пятисот метров. Не будешь же ты постоянно таскать меня на себе.

Таня закусила губу.

– Если понадобится, стану, – твердо сказала она, хотя от напряжения у нее болела каждая косточка, каждая мышца, – и это не твоя забота.

Он погружался в тягостное молчание, и они продолжали передвигаться со скоростью черепахи. Немцы не щадили пленных. Они не давали им ни пить, ни есть, бедняги питались попадавшимися на пути капустными листьями, корнями и ржаными колосьями с неубранных полей, которые еще совсем недавно пестовали колхозники. Воду пили из придорожных луж, коричневых, мутных. Таня, давясь, втягивала в себя зловонную жидкость, пахнувшую лошадиной мочой и мазутом, порой расходившимся по воде радужными кругами. Она знала – иначе нельзя. Когда они проходили деревни, где были колодцы, крестьяне, худые, изможденные, с темными, землистыми лицами, протягивали им ведра со свежей водой, но брать у них что-либо строго запрещалось. Нельзя было даже собирать картошку с колхозных полей. Однажды Таня стала свидетелем сцены, когда похожие на призраков люди бросились к печке полусгоревшего дома, где дымилась картошка. Несчастные не успели донести ее до рта – по ним открыли пулеметный огонь. Вот почему приходилось выживать на подножном корму и стараться не падать от усталости. Слабость нельзя было показывать ни в коем случае – тех, кто уже не мог идти, пристреливали на месте. Задыхаясь и помогая Николаю, Татьяна проводила языком по губам. Они, сухие и жесткие, потрескались и кровоточили. Раненые зажимали рты, стараясь не стонать. Раны гнили, издавая зловоние, медикаментов никто не давал. Однажды худой фриц бросил в толпу два бинта – то ли из жалости, то ли из любопытства, что же станут с ними делать. На них набросились, как на свежий хлеб.