Меделень

Тогда весело смеялись толстощекие персики; теперь от них остались только косточки, похожие на маленькие деревянные сердечки. Али во сне состарился, а может быть, и умер. Попугай с тусклыми пыльными перьями молчал, начиненный прошлым. Все покрылось пылью и подернулось паутиной, на чердаке лежали пыльные сугробы, стояла глубокая тишина. А за окнами — дождь, дождь и опять серый дождь, в осеннем воздухе и в водяных часах времени.

И Дэнуца не пощадила череда прошедших лет. На его лице совершенно ясно, — не так, как в тусклом переводе книги, — было написано, что Робинзон покидает свой остров, навсегда прощаясь с долгой, прожитой там жизнью.

«Когда я покидал этот остров, я взял с собой на память большую остроконечную шапку… и зонтик…»

Дэнуц вздохнул — и опять принялся читать, вернувшись к пяти пропущенным строкам, где влюбленный ждет прихода своего поезда не на перроне, а в зале ожидания, потому что это чуть ближе к дому любимой и чуть дальше от последнего порога расставания.

«Вскоре после этого…»

Глаза его вбирали в себя слова «вскоре после этого», а в душе у него виолы и нежные виолончели грустно и протяжно пели: «…когда я покидал этот остров…»

«Вскоре после этого на берег была послана шлюпка с вещами, которые я обещал поселенцам. К этим вещам капитан присоединил, по моей просьбе, сундук, набитый всевозможной одеждой. Они приняли этот подарок с большой благодарностью».

И снова:

«Когда я покидал этот остров…»

Затуманенные слезами глаза Дэнуца долго прощались с цветной литографией на обложке книги, залитой слезами радости. Плакал и Робинзон, но в то же время и смеялся. Слезы принадлежали Дэнуцу, а не тексту. Тогда — когда он улыбался на обложке — он еще не знал, что ему предстоит уехать. Занятый шапкой и зонтом, переводчик позабыл о слезах.

Быстро и неотвратимо текст отдалялся от Дэнуца.

«Когда я покидал этот остров, я взял с собой на память большую остроконечную шапку… зонтик и одного из моих попугаев. Не забыл я взять и деньги, но они так долго лежали у меня без употребления, что потускнели…»

«На острове», — мысленно добавил Дэнуц.

До конца оставалось еще семь строк.

«…мой отъезд состоялся 19 декабря 1686 года. Таким образом, я прожил на острове двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней. Я распростился с этой печальной жизнью на острове в тот самый день и месяц, когда я избежал мавританского плена…»

И он даже ни разу не взглянул на остров с корабля, пока тот совсем не скрылся из виду? И не помахал ему платком?

Дэнуц снова посмотрел на цветную литографию на обложке: Как? Печальная жизнь на острове? Но тогда чему смеется Робинзон? И почему все на его острове тоже смеялось и было того же цвета, что и лицо у Робинзона?

И он опять вернулся к тем же строкам:

«Мой отъезд состоялся…»

Он опустил книгу на колени. Читал и плакал, вытирая руками глаза.

«Путешествие мое было удачным. Я прибыл в Англию 11 июня 1687 года, после тридцатипятилетнего отсутствия».

— Тридцать пять лет, — прошептал Дэнуц.

И он ничего не взял с собой на память! Ни камешка! Ни горсти песка! Ни цветка или листа с дерева!.. Ничего, ничего!

Дэнуц закрыл книгу, склонился мокрым лицом над обложкой и долго и крепко целовал то, что приносило ему одновременно и радость и печаль.

Душа Дэнуца была островом, который покинул Робинзон Крузо, захватив с собой только шапку, зонтик и попугая.

…Первый класс… второй… третий… четвертый… пятый… шестой… седьмой… восьмой; и остальные классы…

И Дэнуц один у океана — школьных парт…

На чердаке было только то, что когда-то было. На чердаке был остров Робинзона Крузо. За чердаком начинались школьные парты…

«Когда я покидал этот остров»… Дэнуц положил книгу в ящик со сломанными игрушками и прочитанными книгами, кликнул Али и спустился с чердака… Но котомка Ивана, невообразимо широко распахнутая, поглотила и чердак, и остров, и этот миг — с нитями паутины, слезами, пылью, ароматом персиков, веселыми картинками…

Вот почему плечи Дэнуца были низко опущены.

Он спускался по лестнице, чтобы с чердака со старым хламом выйти в осенний сад.

* * *