Меделень

Голос у него был хриплый, голова низко опущена.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Дэнуц наклонился и поцеловал руку, которая протягивала ему образок. Склонившись еще ниже, чем Дэнуц, дед Георге поцеловал руку сына своих господ.

…Было уже поздно, когда дед Георге, сидевший на краю лавки, вдруг поднял голову и внимательно оглядел комнату: пахло сажей. Лампа уже давно коптила. Стекло было черным. Дед Георге потушил лампу и снова уселся на край лавки. Уезжает Дэнуц, скоро уедет и Ольгуца… А потом и он сам…

* * *

— Мама, а почему три ключа? — спросил Дэнуц, входя в спальню следом за госпожой Деляну.

На кольце с ключами от двух сундуков Дэнуца вместо двух позвякивали три ключа. Два толстых и тусклых, один тонкий и блестящий.

— Потому что у тебя два сундука и один чемодан.

— И один чемодан! — встрепенулся Дэнуц.

Госпожа Деляну улыбнулась.

— Этот, да, мама? — спросил он, с надеждой и недоверием указывая на синий сафьяновый чемодан, стоящий на кушетке.

— Конечно, Дэнуц. Я тебе его дарю.

К величайшему изумлению госпожи Деляну, Дэнуц выбежал из спальни, хлопнув дверью… и, возбужденно жестикулируя, вернулся в сопровождении Ольгуцы и Моники.

— Мама, Ольгуца мне не верит! Вот смотри: чемодан, от которого вкусно пахнет. Что я тебе говорил!

— Конечно, не верю! Я должна сначала увидеть сама.

— Видишь?

— Мда!.. Но от него уже не пахнет так вкусно!

— Вздор! У тебя насморк, — возмутился Дэнуц, с жадностью вдыхая запах кожи.

— Не открывай его сейчас, Дэнуц. Откроешь в Бухаресте.

— Значит, я не увижу, что внутри? — надулась Ольгуца.

— Да тут и смотреть нечего! — пожала плечами госпожа Деляну, открывая чемодан. — Вот, смотри: носовые платки, ночная рубашка…

Но у Ольгуцы был глаз таможенника.

— А там что?

И, не дождавшись ответа, извлекла пенал из японского лака.

— Не трогай, Ольгуца! — рассердился Дэнуц, вытаскивая из чемодана кожаный кошелек, наполненный чем-то выпуклым.

— Подождите, подождите! Я вам сама все покажу, — сказала со вздохом госпожа Деляну.

И со смиренной улыбкой артиста, вынужденного бисировать, принялась распаковывать чемодан.

Сафьяновый чемодан — сам по себе уже подарок — заключал в себе столько даров, что, закрыв его, пришлось тут же открыть шифоньер. Иначе Ольгуца сказала бы, что к ней несправедливы, — непочтительность, за которую госпоже Деляну пришлось бы ее наказать, или, может быть, только подумала бы, что к ней несправедливы; то же самое, возможно, подумала бы и Моника об Ольгуце, — все это были мысли, которые госпожа Деляну считала более опасными, нежели откровенные дерзости.

Ольгуца получила плитку шоколада и обещание, что она получит перочинный ножичек, такой же, как у Дэнуца в пенале; Моника — изящный флакон с одеколоном.

Дэнуц расхаживал взад и вперед по спальне, с видом собственника поглядывая на чемодан в полотняном чехле. Кончиками пальцев он вертел ключи, глухо позвякивая ими: у него уже появилась привычка, свойственная людям, которые носят в кармане ключи или металлические деньги.

— Что же это? А обо мне вы позабыли!.. Мы разве не будем обедать? — спросил господин Деляну, стоя на пороге двери и стряхивая на ковер пепел папиросы…

— Ай-яй-яй! Вы мне дали настоящую отраву, Ольгуца! — морщился господин Деляну, жуя кусочек шоколада.

— Это мама мне дала! — смеясь, защищалась Ольгуца… — Папа, когда ты так делаешь, ты становишься похожим на кота! Сделай еще раз.

— Оставьте шоколад. Так у вас пропадет аппетит. За стол!

Из-за детского оживления, огня в печке и подарков канун отъезда Дэнуца напоминал Сочельник. Казалось, вот-вот под окном зазвучат тоненькие голоса, поющие рождественскую коляду:

Звезда на небе появила-а-ась,
Великой тайной засветила-а-сь…

Но когда все вышли из комнаты, прихватив с собой лампу, за окнами, бледными от лунного света, зазвучали трели осенних кузнечиков.

* * *

Длительное наслаждение рождает меланхолию — ангела хранителя, страдающего от морской болезни. На сей раз она возникла из взбитых сливок и безе — для Ольгуцы и пирожного — для Дэнуца. Кроме господина Деляну, все молча сидели вокруг стола. Моника едва притронулась к пирожному, госпожа Деляну даже не прикоснулась. Так же, как и Профира. Но ее взгляд, когда он задерживался на складках взбитых сливок, разлитых по румяному пирожному, приобретал особое выражение — как у голодной собаки.

— Мама, можно выйти из-за стола? — спросил Дэнуц, стараясь не глядеть на пирожное и на Ольгуцу.

— Да. Выходите из-за стола… надевайте пальто и идите гулять в сад.

Моника подошла к госпоже Деляну, поцеловала у нее руку и, опустив глаза, тихо сказала:

— Tante Алис, позвольте мне лечь спать.

— Тебе нехорошо, Моника?

— Хорошо… Но у меня болит голова.

— Уж не простудилась ли ты!.. Ну, иди ложись. Дэнуц, попрощайся с Моникой.

— Зачем? — остановился Дэнуц на полдороге.

— Потому что ты рано утром уезжаешь. Моника еще будет спать. Поцелуйтесь, дети!

Моника вытянула губы; Дэнуц подставил ей щеку.