Медицина сознания

Как только мы выехали из города, Рене дал нам по дюжине маленьких шариков коричневатой пасты, чтобы мы проглотили их вместе с водой. Через два часа после начала похода я заметила, что дышу глубоко и легко, несмотря на высоту. Мое тело чувствовало себя сильным и жизнерадостным, и поход казался легким. Все вокруг меня стало ярким и живым от цвета. Трава казалась более густой, земля под ногами - более твердой. Небо было так близко, что казалось, будто меня окутывает лазурно-голубой плащ. Воздух был чист, и вид открывался необъятный. Для моего расширенного сознания горы казались живыми существами. Я чувствовала их присутствие. Их связь со мной была так же очевидна, как их круглые вершины и подвижные формы. Они встретили мой любопытный взгляд, как бы говоря: "мы знаем, что ты видишь нас".

Я описала Рене то, что видела и чувствовала. Он шел впереди меня, молча кивая в знак согласия.

Когда мы добрались до места нашего назначения в горах, мы обнаружили десятки женщин в ярких многослойных юбках, прядущих шерсть ламы, наблюдая за кастрюлями с варящимся картофелем. Я узнала некоторых из них по нашей шерстяной прядильной фабрике на городской площади. Они жестом пригласили меня присоединиться к ним, и я подошла, широко улыбаясь. Как только я села рядом с ними, женщины начали заплетать мне волосы, на этот раз атласными красными лентами. Они захихикали, и на этот раз я счастливо засмеялась вместе с ними. Они дали мне ручную катушку и руно, и мы начали прясть пряжу, готовя картофель. Тем временем мужчины образовали два больших концентрических круга. Между двумя кругами пять лошадей скакали галопом по кучам киноа, а мужчины щелкали в воздухе кожаными веревками. Их пронзительные крики подгоняли лошадей, а ветер сдувал плевелы белыми облаками. Мужчины помещали в круг еще несколько пучков киноа, и процесс начинался снова.

Вся эта сцена была поразительна. У меня было такое впечатление, что я нахожусь внутри картины: скачущие лошади, ветер, уносящий шелуху, люди и горы, окружающие нас в полной тишине. Хотя я не издавала ни звука из-за благоговейного страха, я чувствовала, что все это было совершенно естественно: быть с этими людьми на их земле и проживать этот универсальный опыт в контакте с ними. В тот день, в моем усиленном мескалином состоянии сознания, я испытала глубокую связь с живым миром, которая оставила неизгладимое впечатление на моей юной психике.

Несмотря на вдохновляющие впечатления от моих путешествий, я вернулась домой в состоянии знакомой мне тоски. Мой отец внезапно умер от рака вскоре после того, как мне исполнилось девятнадцать, и мое сердце было полно горя, мои сложные отношения с ним остались незавершенными. Я также страдала от беспокойства, которое только позже связала с историей моей матери.

Мой отец родился в 1924 году в католической семье крестьян, которые жили в нищете, в изолированной деревушке под названием Ла-Рушони, "скала гнезда", в сельской местности юго-западной Франции. Его семья жила в этом регионе более двадцати поколений. Наша фамилия, Бурза, на местном диалекте, который был первым языком моего отца, означает "из деревни". Среди жителей деревни Ла-Рушони были костоправы, травники и традиционные лозоходцы, которые разводили домашний скот и ухаживали за небольшими садами. Готовили обычно в котлах, висевших на камине, а молоко ежедневно приносил местный пастух, который разливал его в наши маленькие жестяные ведерки.

Когда я была маленькой, наша семья каждое лето проводила месяц в деревне моего отца. Каждый день моя бабушка делала свежий сыр, а пекарь приходил с большим кругом хлеба, отрезая по кусочку для каждой семьи. Мы с сестрами ловили пескарей в реке, собирали дикий лесной орех на краю поля и ходили по деревенским дорогам, собирая сухой коровий навоз, чтобы удобрять огород моей бабушки.

Хотя мое детство было идиллическим во многих отношениях, в моей семье была и темная сторона. В сельских районах Франции, таких как деревня, где вырос мой отец, взрослые обычно применяли физические наказания, чтобы дисциплинировать своих детей. Над нашей кухонной дверью висела лопатка с деревянной ручкой, и мой отец считал это нормальным аспектом воспитания детей. Несмотря на его глубокую преданность и любовь к своей семье, его приступы гнева часто превращались в приступы ярости, которые пугали меня из-за интенсивности выражения его лица и физического насилия, которое должно было последовать. Даже после того, как я стала старше и насилие утихло, его суровый подход к жизни никогда не соответствовал моему свободному нраву.