Медленная проза (сборник)

– Мир, изображенный художником, накрыт куполом густо-синего средиземноморского неба, отраженного в темном море, обрамлен виноградными лозами и белым мрамором фрагментов античной усадьбы. Современники упрекали художника за избыточность этого насыщенного ультрамарина, но если вы попробуете оценить общее впечатление от работы, вы почувствуете, как необходима именно эта среда, чтобы ожило перед вами ускользающее вдали тело Афродиты.

Я смотрю на жестяные куртки нефтяников, на их лица, как будто вырубленные из дерева, и ничего в этих изображениях, кроме застарелого, шестидесятых годов комсомольского пафоса, не ощущаю.

Старушка говорит отчетливо, но негромко, ровно настолько, чтобы голос ее был доступен на расстоянии двух-трех метров. К картине она стоит спиной и уверенно, не глядя на холст, указывает рукой на нужные фрагменты. Люди, попавшие в сектор ее голоса, притормаживают, вслушиваются, изумленно и испуганно смотрят на старушку и тут же интеллигентно гасят выражение недоумения на лицах. И плавно текут дальше. Подходят новые. Отходят. Стою один я, ловя время от времени вопросительные взгляды.

– Перейдем к следующей работе, – говорит старушка, и с торжественно поднятой головой и выпрямленной спиной, как бы чувствуя сзади текущий поток завороженных экскурсантов, идет к соседнему холсту.

– Пожалуйста, встаньте чуть подальше, чтоб было видно всем. Работа неизвестного мастера, атрибутированная как образчик французской школы конца XVIII века. Мы не знаем имени художника, но нам хорошо известна история этой картины, описанная в воспоминаниях баронессы де Сталь. История эта связана с любовью маркиза Жака Клермона к своей совсем еще юной племяннице. Приехавший на пару дней погостить у брата, граф задержался в его поместье на полгода, не в силах оторваться от зрелища расцветающей красоты. Маркизу было уже за пятьдесят, у него была двусмысленная, почти скандальная репутация при дворе, и, оберегая доброе имя дочери, родители ее потребовали, чтобы Клермон покинул их замок. Маркиз согласился, попросив только об одном – о портрете возлюбленной. Родители дали согласие, из Парижа был приглашен мало кому известный художник, портрет был написан в три сеанса. Вы видите юную девушку, для которой, разумеется, не были секретом чувства ее дядюшки, и можно предположить, что они не оставили девушку равнодушной. Вот она перед вами, скромная, прелестная, юная, и при этом посмотрите, как смело открыты ее грудь и плечи, как, несмотря на застенчивость в позе, в глазах ее сквозит упорство, она подняла головку и смотрит на художника, как бы предчувствуя, что взгляд ее много лет будет пересекаться со взглядом маркиза… Портрет этот висел потом в доме маркиза на Старо-Басманной улице, где жил он в последние годы в добровольном заточении, прерванном революцией. Потом, – старушка запнулась, – потом граф умер… он похоронен в Химках… – Она вздохнула. – История, достойная пера Ивана Алексеевича Бунина, автора гениальной «Грамматики любви».

На холсте перед нами изломанные линии гор, и на первом плане – гигантские бетонные ступени строящейся плотины. На нижней площадке ее экскаватор, поднявший свою неимоверно длинную, пересекающую холст по диагонали стрелу с ковшом, внизу табличка: «Ингури ГЭС».

– Ну а теперь об одном из тихих шедевров русской пейзажной живописи начала XX века.

Женщина переходит к холсту напротив.

– Этот пейзаж написан за полгода до смерти художника. Тяжелая болезнь лишила его возможности передвигаться самостоятельно, и близкие перевезли его из Москвы в любимую им Тарусу. Там, сидя на терраске у открытого окна, он и писал этот холст с традиционным для русской живописи XIX века мотивом – ручей, мостик и несколько деревьев, склонившихся над водой, и открывающийся вдали крохотный, ярко освещенный уголок полянки.

На стене работа молодого эстонского художника, выполненная в стилистике рекламного плаката: на голубом, заливающем весь холст фоне две красные лошади, летящие на зрителя. На одной из них фигурка девушки с рыжими волосами в оранжевой майке. Ломаной линией эти три фигурки обтекает сверху радужная лента. Странно, но перед этим холстом мы стоим только вдвоем.

Старушка устала, на лице появился румянец, глаза блестят, но из голоса почти ушла звенящая торжественность, он слаб, прерывист, и мне приходится встать рядом. Проходящие мимо люди нам не мешают, они уже не слышат ее, и даже поза старушки, стоящей вполоборота к картине и что-то говорящей, отвернувшись от слушателя (меня), уже не останавливает внимания.