Медленная проза (сборник)

Скамью, на которой сидел дед, он выдалбливал-выстругивал из принесенных когда-то с угольного склада двух дубовых колод, – колодами этими закладывался проем угольного вагона. Я помню, когда на лавку эту я не опускался сверху вниз, а влезал – снизу вверх. Лавка была всегда.

И всегда была вон та макитра, торчащая на заборе, – ее привезли дедовы родители с Украины в 1904 году. Ее бы в музей, а она просыхает, чисто вымытая для какой-то очередной хозяйственной нужды. И на боках ее остатки зеленого узора.

Дед был частью вот этого, презревшего физическое время, мира.

Ну а греки-то здесь при чем? Потому что – Дунай? То есть потому, что дед из полтавских крестьян? Пусть дальнее, но – родство по крови? Ну уж нет! Мои родители тоже чистокровные украинцы, в роду моем ни одной даже русской фамилии – исключительно Костырки, Бережки, Нестеренки, Ярильцы и т. д. Ну и что? Все равно мы другие. Мы – советские. Мы – нынешние. Мы – понятные. Дед – нет. Дед – это архаика.

(Никак не определюсь с употреблением этого слова, означающего для меня понятия взаимоисключающие. В бытовом значении – архаика как хлам, оставшийся от промелькнувшего времени, остромодное позавчера и нелепое сегодня. И вместе с тем – архаика как отцеженные столетиями и тысячелетиями коды нашего сознания, оформившееся, ну, скажем, в языке и в заложенной в нем иерархии понятий, и в редкие минуты просветления мы вздрагиваем от неожиданных – уколом – совпадений актуального для нынешней жизни действа или жеста с его древними смыслами.)

Нет, дело не только в естественной для каждого внука персонификации архаики в образе его деда. Тут есть еще что-то. Я знаю это. Я чувствую это, наблюдая, скажем, за новой породой молодых людей, тех же офисных барышень, с которыми плаваю по утрам в бассейне «Чайка» на Остоженке. Мой сеанс в десять утра, я иду от метро к зданию бассейна, за фасадом которого клубится в стылом морозном воздухе пар от открытых дорожек – а они, уже отплавав свою тысячу метров, идут мне навстречу: издали – грациозные девочки-подростки, хрупкие даже, с чуть изогнутыми под тяжестью спортивной сумки позвоночниками; но это – издали, а вблизи видно, что всем им за двадцать, точнее, под тридцать, и все равно – юные, стройные, холеные, оставляющие за собой тонкий аромат духов, они вынимают из шубки крохотные пенальчики, жмут на кнопочку, и коротким сигналом отзываются припаркованные вдоль тротуара их серебристые «вольво», их синие и оранжевые «тойоты». Но, повторяю, десять утра, и это значит, что плавать они начинают в восемь, потому как, в отличие от меня, практически безволосого, им еще нужно будет потом сушить волосы, делать прически и лицо, а потом еще минут двадцать расслабляться в фитобаре со стаканом сока перед своим безразмерным по нынешним временам рабочим днем. То есть из дома они выехали в семь или в полвосьмого утра, и тогда бассейн – это уже не только удовольствие. Так же, как и все эти обязательные тренажерные залы, солярии, массажисты. Стоматологов они боятся так же, как и я, но, в отличие от меня, регулярно усаживаются в их пыточные кресла, потому как обязаны быть вот такими белозубыми, молодыми и неутомимыми. Это их способ упираться в этой жизни. Их система приоритетов. Их, а не – моя. Я ведь уже немного знаю, чего стоит им их испанский или карибский загар, знаю, как тикают в их головках часы, отмечая время работы, расписание курсов повышения квалификации, курсов иностранных языков и т. д. Знаю, что машины их – не подарок любовника, даже если они и намекают на это. Машины они заработали сами. Те, которые получают машины в подарок, так рано не встают. Нет, это уже не моя, не советская (интернатовская) жизненная школа – передо мной действительно другое поколение. Они особо не рефлектируют по поводу устройства наступившей жизни. Жизнь – она такая, какая есть, и если хочешь – живи, то есть, закончив философский или искусствоведческий факультет, торгуй авиационным топливом, снимай видеоклипы, пиши компьютерные программы, проводи психологические спецтренинги для менеджеров элитных фирм, чтобы иметь свои две – две с половиной тысячи долларов в месяц, позволяющие держаться на плаву. Ну а не хочешь, – ради бога: спи до одиннадцати, экономь мужнину зарплату, таскаясь по оптовым рынкам и магазинам «Копейка», а вечерами, растекшись по дивану, облучайся шестьсот сорок восьмой серией мексиканского «Рокового напитка любви» или, если мучит общественный темперамент, слушай на московском канале публицистов-патриотов про золотой век СССР с льготными путевками в здравницы Крыма, с зеленым горошком и индийским чаем «со слоником» в праздничных наборах к «ноябрьским», глотай слюнки по убогой советской халяве, – бога ради, только нам жить не мешай!

Увы, так, как эти железные барышни, я уже не смогу. Понимаю. Принимаю. Но я действительно – советский. Я могу только с завистью, а иногда с восхищением, смотреть на них, как смотрю сейчас на деда Никанора.