Медленнее, ниже, нежнее…

– Это секрет? А кто-то хотел хорошего контакта… Андре внимательно посмотрел на меня.

– Ты права. Был мой знакомый. Вася. Я вас познакомлю позже. Всему своё время.

Мы сидели напротив друг друга под ответственными шторами, не пускавшими на кухню солнце, ели очень вкусную еду, пили хорошие соки и потрясающий кофе. Андре рассказывал историю своей жизни. О детстве, о матери, об учительнице французского языка, об отце, заставлявшего этот французский зубрить, еще когда в стране был железный занавес и когда заставлять ребенка учить иностранный язык мог только сумасшедший или тот, кто верил в чудо, то есть точно был сумасшедшим…. Андре был великолепным рассказчиком. Я поймала себя на мысли, что текст пишется сам по себе, мне надо будет только снять голос с диктофона. Текст произнесенный и написанный всегда не одно и то же. То, что легко слушается, часто невозможно читать, но этот случай, кажется, был исключением из правила.

Черная икра в хрустальной пиале заветрелась, превратившись в старую каракулевую шубу, а сливки с соевым соусом, взбитые серебряной вилкой до дружной бежевой массы, снова обозначили свою нетерпимость друг к другу черными и белыми мурашками…

Андре достал из высокого шкафа бутылку.

– Коньяк французский. Будешь?

– С утра?

– Уже день, – поправил он. – Попробуй. Ты такой больше нигде не попробуешь. Саркази мне лично презентовал. Коллекционный. Специально для него выращивается и делается.

– Попозже, может. Мне нужна свежая голова.

– А я выпью, если не возражаешь…

Он налил полный бокал, словно это был не коллекционный коньяк, а пиво «три медведя», но пил небольшими глотками, вдумчиво и красиво. Пил и молчал.

Я решила, что нужна моя помощь.

– Какое, как тебе кажется, основное, глобальное отличие между французами и нашими?

– Основное, глобальное? Пожалуй, в том, что наши «качают права» в магазине, в лавке, на рынке, я был свидетелем сцен, когда мне неудобно было, что я русский. Зато в госучреждениях – в посольствах, в конторах у чиновников – боятся слово сказать. Хотя, по логике, наоборот– магазин частный, какое право ты имеешь выступать там, а чиновник сидит на твоих налогах, там надо права качать. Во Франции никто не будет скандалить в частной лавке, и чиновники работают нормально, потому что с них спрашивают, – объяснил он бесцветным голосом.

– А как ты попал во Францию?

– Однажды решил, что мне нужно французское гражданство, развелся с первой женой, поехал в Париж и женился на француженке, – ответил он сухо, словно для протокола.

– Тебе болезненны эти воспоминания?

– Нет. У меня прекрасная жена, две замечательные дочери.

Я не понимала, что произошло, почему он вдруг закрылся. Но видела, что в нём что-то происходит…

Он пил коньяк, рассеянно рассматривая складки на шторах, охранявших солнце. Я ждала. Слышно было, как за окном проезжали машины. Я насчитала семь. Три в одну сторону и четыре в противоположную. Или нет, там же одностороннее движение. Значит, просто три громких машины и четыре тихих…

– Я не вижу смысла в этой книге, – вдруг сказал Андре.

– То есть?

– Для себя. Я это только сейчас понял…

– А что произошло вдруг?

– Произошло то, что я это понял. Рассказывая тебе свою жизнь, я уже представлял готовую книгу. Мысленно читал и переворачивал хрустящие страницы с запахом типографской краски… И вдруг понял, что мне это уже не интересно. Я допускаю, что многим будет любопытно проследить мой жизненный путь и карьеру, поразмышлять над моими умозаключениями. Но это уже не интересно мне…

– Почему? – не поняла я. – Ты приехал из Союза в чужую страну и стал президентом одной из крупнейших мировых корпораций! Как это может быть неинтересно?!?

– Интересно. Но не мне, – покачал головой Андрей.

– А что интересно тебе?

– То, что интересно мне, я не стану писать, а тем более печатать.

– Почему?

– Ну, потому что у меня дети… будут внуки…друзья, коллеги, подчиненные… Стыдно.

– Интересно, что стыдно или стыдно, что интересно?

– Интересно, что непонятно.

– Что тебе непонятно?

Он отвернулся к шторам и сделал большой глоток коньяку.

– Я же вижу, ты хочешь рассказать, – насаживала я мякиш на крючок.

– Не знаю, хочу ли… – сказал он и снова замолчал.

Уговаривать дальше не имело смысла. Я убрала диктофон и взглянула Андрею в глаза. В них шла борьба. От этого его всё ещё красивое лицо выглядело трогательно растерянным.

– Ты куришь? – спросил он.

– Нет.

– Не против, если я?

– Кури… ты у себя дома.

Он отодвинул штору, взял с подоконника пачку сигарет, зажигалку и бронзовую статую правосудия в виде девушки в тунике с завязанными глазами. Прикрыв глаза, с кайфом затянулся, затем, стряхнув пепел в чашу статуи правосудия, заговорил медленно, словно помимо воли…