Медленно схожу с ума

Другие стихи еще хуже, не смейтесь. Я выбрала самое хорошее. Если бы вы меня любили, я бы старалась быть красивой, а так мне лень для себя самой. Наверное вы перестанете меня уважать, я знаю, как женщины должны себя вести, они должны молчать и ждать. Но мне не нравятся эти правила, это очень искусственно и жестоко. Что нельзя первой говорить и надо притворяться всё время, чтобы тебя любили. Это ужасно. И, как говорит моя бабушка, «это придумал не бог». А вы верите в бога? А я еще не знаю, но лучше бы он был. Он как бы смотрит и хочется быть лучше. И никогда не бываешь совсем одна..

Ну вот… Простите, что письмо длинное. Но здесь совсем нечего делать и девчонки такие скучные и грубые, мне с ними трудно дружить. Вчера вся Волга была в нефти и купаться было нельзя из-за этого.

До свидания.

Жду ответа как соловей лета.

Лариса

ЛИТОВСКИЙ ПЕРЕВОД

* * *

В ноябре 99-го я ждала почтовый перевод из Литвы. Я никогда не видела человека, выславшего деньги, и не совсем понимала, почему он это сделал…

В ту пору у меня были дикие неприятности и мне казалось тогда, что вытащить меня из них могли бы три тысячи баксов. Немыслимые деньги для такой идиотки, как я… В начале октября я напечатала на своей странице в Интернете безумное объявление. Мне нужны деньги. Я идиотка. Подайте сколько можете. Если не сдохну — отдам… Уже через неделю я успела тысячу раз пожалеть об этой наивной затее — но что-то мешало стереть дурацкие строки… Патологически хотелось испить чашу до дна.

До чего красноречивым бывает молчание! Было бы легче обидеться на человечество, но дураки не ищут легких путей — и я обиделась на себя. Это какую жизнь надо прожить и какой сволочью надо быть, чтобы на старости лет… И так далее.

На почве глобальной самокритики вялотекущая язва резко перешла в активную стадию. Я дышала через не могу, никого не хотелось видеть. И в таком интересном состоянии я пребывала до ноября. А потом пришло письмо от Литовца. Он спрашивал, по какому адресу можно внести лепту в хорошее дело… Сам того не ведая простодушный Литовец наступил на осиное гнездо сомнений и грубо оборвал процесс покаяния на занимательнейшем месте.

И сейчас не знаю: Боженька ли меня на вшивость проверял, вражина ли соблазнял? Но искушение было явным, как никогда. Я хочу сказать, что оно было голым, наглым и откровенным. Холодное любопытство анатома водило рукой, отнимавшей у ближних моих блаженную возможность сказать «А я ничего не знал!» В течение нескольких дней моя веселая тень прошлась по всем знакомым адресам… Я смутно помню детектив, в котором глухонемая женщина, преследовавшая убийцу, кружила по холодным улицам огромного города и совала прохожим клочки бумаги с просьбой позвонить в полицию. Что-то в таком духе проделывала и я… В то время как моя тень божилась в отчаянии и потупив глазки протягивала руку, всех ближних обуяла вдруг жажда обретения, улучшения, совершенствования и приобщения к благу.

Открылись вдруг нужды, не терпящие отлагательства. Свободных денег не было ни у кого — не было ни доллара, не было абсолютно… Я видела, как со всех концов города к моему уже почти мумифицировавшемуся телу тянутся прозрачные пластиковые трубочки — вроде той, что тянется к вене донора… Я хочу сказать, что чем ближе я подходила к пропасти, тем выше вздымались горы… Я была песочными часами.

Всем срочно понадобились новые телефонные аппараты, велосипеды, тостеры, стиральные машины, кофеварки, электрочайники, новые квартиры взамен старых, не таких хороших как бы хотелось, мраморная облицовка для бассейна, новая лодка, японская видеокамера была дороже, но надежней, телевизор, берущий всего пять каналов, изматывал нервную систему и провоцировал комплекс неполноценности… И сколько можно было ездить на старых «жигулях»?

Я видела, что нужды и впрямь насущны, не сочувствовать было невозможно — масса людей серьезно страдала от нехватки счастья, а уж кто в чем это счастье надеялся обресть — дело личное и никого не касаемо… Много лет спустя я спрошу одного из моих тогдашних друзей: «Сашка, ты помнишь осень 99-го? Ты знаешь меня хрен знает склько — я не копаюсь в чужих кошельках. Но ты меня тогда озадачил, серьезно! Я просто хочу понять… Помнишь, ты подарил сто долларов придурку А.? Ну который всё на непруху жаловался, а был при том подонок подонком — у него еще трое детей было от разных баб и он на этих детей ложил с горкой, помнишь? Вот мне интересно, Сашка, почему ты ему эти долбаные доллары-то подарил, а? Не мне — а ему, а?» И он ответит: «Просто его мне было жалко, а тебя нет, извини. Ты на себя в зеркало когда-нибудь внимательно глядела? У тебя, Лялечка, наглая рожа тетки, у которой за спиной миллионы баксов маячат, понимаешь? Я не верил, что с тобой вообще что-то может случиться — такие вот гражданки одни на тысячу в авиакатастрофах выживают, извини… Знаешь, почему тебе эти ребятки-переписчики деньги стали слать? Потому что они твою наглую рожу не видели. А если бы увидели — ни доллара ты бы не собрала, уж поверь старому гаду…»