Медленное убийство

– Как уж они в Подлесном оказались? – удивилась я.

– Не знаю, видимо, мама, когда с папой из Каначеево уезжать собиралась, кое-какие вещи родителям отдала, в том числе и эти письма. Бабушка у меня добрая была, подружки, такие старушки, как она, к ней на чай приходили, сидели, молодость вспоминали. Только баба Аня Шестопалова никогда не приходила и они о ней никогда не говорили. Я как-то к бабушке пристала и начала допытываться, что это за кровная вражда такая между нами и Шестопаловыми? Вот она мне все и рассказала. А тут прочитала я эти письма и поняла, что мама тогда папиной фотографии говорила, от чего он ее отогрел и чем никогда не попрекнул. И такая злость меня взяла, что сама себя испугалась. Попадись мне в тот момент Алексей, убила бы и не дрогнула. А Алексей уже был в области человек известный, баба Аня постоянно хвалилась, кем ее сын стал! Ну, думаю, устрою я тебе!

– Ну, результат я вижу, – скромно заметила я.

– Так это уже все потом случилось. А тогда я взяла на работе отгул, сложила все письма в один пакет и отправилась на попутке в райцентр, оттуда на автобусе – в Тарасов, а там уже прямиком на комбинат, где меня тут же в бюро пропусков наладили. Хорошо, что я догадалась паспорт с собой взять, а то зря проездила бы. «Вы к господину Шестопалову, по какому делу?» – «По личному. Меня тут просили ему из родной деревни кое-что из рук в руки передать». Выписали мне пропуск, и пошла я. Лифт, охрана возле него на этаже, в приемной опять-таки охрана и секретарша, как злая цепная собака, зубы скалит. Проверили сверток – не взрывчатка ли, убедились, что нет, и предложили подождать, потому что у господина генерального директора совещание. Сижу, жду и еще больше злюсь. А мне уже и на автовокзал пора, автобус мой скоро, а то ведь придется невесть где ночевать. Вижу, что еще немного – и точно на автобус не успею. Плюнула я на все, попросила у секретарши листок бумаги и написала на нем: «Моя мама тебя, сволочь, перед смертью простила. Может, и Бог простит! А я не прощу никогда! Еще отольются тебе ее слезы! Пропади ты пропадом, тварь!» Положила листок к письмам, взяла со стола секретарши степлер и «запечатала» пакет – а то вдруг эта баба туда нос сунет? Сказала ей, что нет у меня больше времени ждать, пусть сама отдает, и ушла.

– И она передала в целости и сохранности? Не вскрыла? – удивилась я.

– Представь себе! Леша там всех так «построил», что побоялась. Тем более что и охранники его все видели. Еле-еле я тогда на автобус успела, а потом еще где-то с час в райцентре попутку ловила. Только ночью домой я вернулась, злая до чертиков, что не удалось мне этому гаду в глаза посмотреть да в рожу плюнуть, а потом решила, что его Бог накажет, а не накажет, значит, нет его, потому что такую подлость прощать нельзя. Поспала немного, а утром опять на работу ни свет ни заря. Возвращаюсь домой, а Леша у меня во дворе на козлах сидит. Ждет. Я его сразу узнала – он же маме в письмах свои фотографии посылал. Оказывается, он сначала записку мою прочитал и возмутился – кто это посмел его так назвать? А потом письма увидел и сразу все понял. Приказал выяснить, кто приходил. Ну, ему и доложили, что Сафронова Анастасия Кирилловна какая-то и запись с камеры наблюдения показали. Поглядел он, и, говорит, сердце у него зашлось.

– Потому что ты очень похожа на маму, а первая любовь не забывается, – вставила я.

– Да! Вспомнил он ту историю, письма прочитал, в том числе и последнее, что у мамы было. И понял, что следующие она уже не получала.

– А они были? – удивилась я.

– Он сказал, что то мерзкое письмо написал под горячую руку, сразу же, как узнал, как мама в городе свободное время проводит. Друзьям рассказал, а среди них и городские были. Вот они-то его, деревенщину, и вразумили. Написал он маме покаянное письмо, прощения просил, а она ему не ответила, потому что не получила его – ее тогда в Тарасове уже не было. Леша говорит, что еще три письма ей отправил, а потом понял так, что не простила она его, и больше не писал.

– Ты ему веришь? – вот чем-чем, а я такой доверчивостью не страдала, я еще и не такое слушала и видела.

– А ты свидетельство его правоты только что в руках держала. Подумай сама, стал бы он хранить эту фотографию, если бы хотел навсегда вычеркнуть маму из своей жизни? – спросила Настя.

– Да, не стал бы, – согласилась я. – Отрезал бы себя с нее, а остальное порвал. Или всю порвал.