Медленные челюсти демократии

Так искажается во времени любая метафора, приходит в негодность любой материал. Античные виллы в Стабии смотрятся органично, палладианские виллы под Падуей смотрятся претенциозно, псевдоантичные виллы на Рублевском шоссе выглядят омерзительно. Слою, годившееся для описания боя под стенами Трои, окажется малопригодным при описания бандитской разборки в московском микрорайоне Коптево. Убийство произошло в обоих случаях, но про гибель криминального авторитета не скажешь: «Ниц он упал, и взгремели на павшем доспехи», — нужны иные слова.

После мировой войны, после революции, во время бесконечных усобиц и гражданских войн, когда небывалые потоки беженцев пересекли земной шар справа налево и слева направо, — сдвинулись также речевые структуры. Надо было обучить высокую поэзию говорить на языке канцеляриста, солдата, нищенки, ординарца, агитатора. И надо было вплавить эту новую лексику, новую метрику в тот самый высокий стиль, который обязан присутствовать в поэзии, который отличает ее от прозы. Надо было врезать асфальт и бетон в тот самый каррарский мрамор. Надо было сделать так, чтобы пафос сохранился, чтобы великое осталось великим — приняв в себя жаргон времени.

Монотонная канцелярская читка и метрика Бродского, коммунальный говорок Зощенко, протокольная сухость Платонова, понижающая образ рифмовка Пастернака («Страстной субботы» — «водовороты»), громоздкие термины, которые он впихивал в амфибрахий («утратят ли боеспособность «Синоп» с «Чесмой»), частушечный размер Одена, репортажный язык Генриха Белля (см. «Поруганная честь Катарины Блюм», «Групповой портрет с дамой») — это все усилия мастеров, переплавляющих низкий материал эпохи в высокий слог. Мрамор нового времени лежит под ногой, мы думаем, что это мусор, — но надо лишь нагнуться, взять этот мусор и приспособить его к искусству.

Параллельно с Маяковским работало несколько знаменитых поэтов, писавших о тяготах нового времени на языке предыдущих эпох. Как бы ни было это досадно, многое из написанного смотрится фальшиво — именно в силу недостоверного, уже некогда использованного материала. Скажем, знаменитые трагические строчки Ахматовой — «Разлучили с единственным сыном, в казематах пытали друзей, окружили невидимым тыном крепко спаянной слежки своей», — кажутся неловким переводом из французской поэзии времен Обиньи. У современника могут возникнуть вполне тривиальные вопросы к автору. Почему надо упоминать, что разлучили с «единственным» сыном, зачем это сентиментальное уточнение? А если бы не с единственным, то не так грустно? Факт женской биографии (родила лишь одного ребенка) печален, но мучители здесь ни при чем. И что значит «разлучили»? Льва Гумилева (сетовавшего, в сторону будь сказано, на недостаток материнской ласки) арестовали и поместили в лагерь. Проделали это дважды. Рядом с этими событиями — сетование «разлучили с единственным» звучит как-то неточно. Почему друзей пытали «в казематах»? Данный образ отсылает к Петропавловской крепости и Бастилии, вовсе не к пересылкам, вертухаям и прочим малоприятным реалиям второй половины века. Почему слежка окружила именно «тыном», а не стеной, не колючей проволокой? Украинский образ пришел из юности Анны Горенко, но чем же это слежка городских спецслужб напоминает малороссийский тын? Для рифмы разве что: «единственным сыном — невидимым тыном»? Странные получились стихи — вроде бы и весьма трагические, но недостоверные. Можно было сказать проще: посадили сына, арестовали и убили друзей, следили за мной. Но тогда не было бы стихов, не получилось бы страдательно и патетично.

Говорить о трагических вещах просто и без пафоса (а уж сколько пафоса он расплескал в ранних своих поэмах) Маяковский научился только когда стал работать с чахоткиными плевками. Сам он формулировал собственный стиль так «борьба за конструкцию вместо стиля» — и это не значит, что он был конструктивистом, он лишь старался обучить поэзию внятности. Конкретнее, еще конкретнее, говорить только по существу. Просто — как Окна РОСТА. Доступно — как реклама. Точно — как бюллетени фронтов. Пролетарскому поэту он советует на страницах ЛЕФа: «Вот вы пишете — «где-то громыхнуло». Укажите точно, где: на углу Литейного и Невского?»

Когда он сделался из «сутенера и карточного шулера» — «ассенизатором и водовозом», ему потребовалось меньше декламации, но больше конкретной работы. Так он перевооружил поэзию — те поэты, которые впоследствии пеняли ему за неразборчивость средств, именно у него научились использовать любые средства для того, чтобы перевести оскорбительную реальность в искусство и заставить низкое служить прекрасному. Еще будучи молодым, он точно сформулировал задачу поэзии: «улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать», то есть следует преодолеть различие высокого и низкого жанров, вернуть язык улице, подарить народу речь. Вопрос лишь в том, что захочет сказать улица, когда у нее появится язык.

13

Это не конец истории Маяковского.