Медленные челюсти демократии

Эта путаница так и осталась неразрешенной в стихах Маяковского - более того, из-за этой смысловой невнятицы все его творчество распадается на две части, и связать эти две части трудно, надо специально стараться. Поэт истово хочет служить людям, ради служения людям он готов наступить «на горло собственной песне», отказаться сам от себя - это одна сторона биографии. Поэт презирает мещан, ненавидит толпу обывателей, ничего гаже, нежели мещанская мораль, для него не существует - это сторона другая. Однако мещанская мораль присуща любой толпе, мещанская мораль - это просто бытовой интерес, поставленный впереди идеала. Стачки, демонстрации, погромы, очереди в магазин - словом, любое людское скопление управляется именно бытовым интересом. Можно принять возбужденный интерес - за идеальный порыв, но это недостоверная посылка. Маяковский ждал от скопления людей некоего эмоционального взрыва, равного религиозному экстазу, - и хотелось верить, что революция ввергла толпу в этот экстаз, и толпа преобразилась, утратила присущие ей черты. Отныне (так полагает поэт) толпа уже толпой не является - толпа стала массой. И эта масса будет испытывать духовные потребности, а не телесные. Маяковский апеллировал к некоей идеальной толпе, к обществу сверхлюдей, людей возможного будущего - а современную толпу недолюбливал. В его отторжении от толпы и амбиции нести той же самой толпе свет истины есть перекличка с ницшеанским Заратустрой; впрочем, он сам себя и называет «крикогубым Заратустрой». Подобно Заратустре, он идет к людям, чтобы им служить, но в смирении своем хранит сверхчеловеческую гордость и презрение к тем, которых хочет осчастливить. В его стихах желание распять себя «на каждой капле слезовой течи» благополучно чередуется с призывами «Стар - убивать! На пепельницы - черепа!» Легко допустить, что те, чьи черепа предназначены на пепельницы, тоже плачут, но, вероятно, именно на их слезах поэт себя распинать не намерен. Принято отговариваться: жестокости в его стихах это, де, так - метафора, не всерьез. Однако какой именно из приведенных примеров - метафора? Черепа для пепельниц действительно использовали, а вот на слезе распять себя невозможно. Может быть, метафора - это как раз насчет слез? Возможно, что и жестокости, и прекраснодушие, и то, и другое - метафоры. Но жестокость выглядит более натурально. «Вы мне, люди, и те, что обидели, вы мне всего дороже и ближе!», восклицает поэт; и этот же поэт говорит «выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников!». Конечно, лабазники поэта обидели, но ведь он утверждает, что те, кто обидел, даже дороже прочих - так неужели именно лабазников простить не может? Когда поэта захлестывает бешенство, его стих делается чеканным и страстным - вдохновение трудно имитировать. «Сегодня надо кастетом кроиться у мира в черепе!» - сказано так, что не забудешь. А рядом - пожелания пожертвовать собой во имя людей, и благие намерения также выражены страстно: «душу вытащу, растопчу, чтоб большая, и окровавленную дам, как знамя!». Чему верить? Да и образ растоптанной души какой-то сомнительный. Что же, получается, что если поэт ради служения людям вытащил из себя душу - он стал бездушным? И может ли такой бездушный - людям служить? Коротко говоря, в теме служения людям много неясного - поэт искренне хочет им служить, но люди попались ему крайне неудачные, и он разочарован.

6.