Медленный вальс (СИ)

   А третьего января ветер разогнал тучи, ударил мороз, и началась сессия. Улицы сковал гололёд. Дома топили неважно, я мёрзла, сидя за учебниками в шерстяных рейтузах и кофте. Мозги работали плохо. Я не могла сосредоточиться, постоянно отвлекалась, и всё время думала, что обязательно завалюсь. И это было лучше, чем бесконечное томление у папиной постели, перемежаемое то проблесками надежды, то ожиданием непоправимого. С неопределённостью сессии я могла хотя бы как-то бороться, зазубривая материал наизусть, и выводя в общей тетради формулы холодными непослушными пальцами.

   И я побеждала. Пусть одними лишь тройками, выезжая где на шпаргалках, а где на жалости. Последней в графике значилась физика. Женщина с еврейской фамилией Ройтман смотрела на меня холодным, как намёрзший на окна аудитории лёд, взглядом. Мы с девчонками не раз гадали, сколько ей лет. Она никогда не улыбалась, и вообще не проявляла эмоций. Может, потому и сохранила безупречно гладкую кожу без всяких следов подтяжки. Чёрные брови-ниточки, высокий без единой морщинки лоб, волосы, собранные на затылке в тяжёлую кулю. Студенты боялись Ройтман.

   А мне уже поздно было бояться. Я плавала где-то среди электронных облаков, запутавшись в тенетах корпускулярно-волнового дуализма, и мечтала лишь об одном — скорей бы кончилась эта пытка. И вдруг Ройтман, которую мы за глаза называли не иначе как Крыса, произнесла тихим, печальным голосом:

 — Ну что же вы так слабо готовы, Ирочка? - я молчала.

 — Может, придёте на пересдачу? - смысл вопроса не доходил до меня, и я продолжала молчать.

 — Не хотите? - опять вопрошала Крыса. Сгорая от стыда, я только слабо повела головой. Ройтман вздохнула, пролистала зачётку, что-то вывела там. Я скосила глаза, и разглядела "удовл.", вписанное в графе оценки аккуратным бисерным почерком.

   Всё ещё в прострации вышла из аудитории, спустилась вниз, взяла в гардеробе пальто. Лишь на улице, укрываясь воротником от морозного ветра, поняла — сессия кончилась. Я ехала домой в холодном троллейбусе, подставляла лицо оранжевым закатным лучам, и ещё не знала, что на самом деле солнце погасло.

   Первые дни и недели без папы... их просто нет... Память отказывается возвращаться туда. А дальше не стало меня. Моё тело двигалось, глаза смотрели на мир, мозг принимал какие-то необходимые для жизни решения, но самой меня не было. Я действовала как заводная кукла — каждое утро выходила из дома, ехала в университет, сидела на лекциях, возвращалась. Потом однажды утром кукла спросила: "Зачем?" Не найдя ответа, я осталась дома, и оказалось, что разницы нет никакой. Я стала просиживать в квартире дни напролёт, и время остановилось совсем.

   Мама уговаривала не поддаваться депрессии, говорила, что надо жить дальше, а за пропуски могут отчислить. Но сама держалась лишь благодаря многолетней привычке, точно так же механически проходя по ежедневному кругу.

   Ночью мне снились сны. Я видела папу, и точно знала — он жив. Просто теперь он чем-то отличался от нас, и потому мы не можем быть вместе. Я говорила с ним, всегда о каких-то пустяках, и не могла понять, какое препятствие нас разделяет. А потом осознавала что просыпаюсь, и тогда появлялась боль. Такая, что хотелось кричать.

   Быть может, я и вправду кричала, потому что несколько раз среди ночи мама приходила ко мне, присаживалась на кровати, и гладила по спине, как в детстве. Иногда ложилась рядом, мы обнимались, плакали вместе, и я опять засыпала. Без сновидений.

   А ещё я стремительно набирала вес. Организм остро нуждался в эндорфинах, коробка шоколадных конфет прочно вошла в рацион. Утраченная пышнотелость вернулась.

   Не знаю, чем бы всё это кончилось. Но в один из дней раздался дверной звонок. Мама пошла открывать, потом заглянула в комнату:

 — Ириш, там Серёжа пришёл. К тебе.

   Я вышла в прихожую, как была, нечёсаная, в старом домашнем халате. Сергей уже снял куртку, и расшнуровывал ботинки. Окинул меня взглядом, мы поздоровались.

   В зале беззвучно мельтешил картинками телевизор. Разговор не клеился. Я смотрела на экран, и не понимала — почему явился Сергей, что ему нужно? А Сергей, словно в нетерпении, сидел, наклонившись вперёд на самом краешке кресла. Потом сделал движение, будто хотел встать, и я подумала, что сейчас он уйдёт. Он сказал:

 — Пошли в кино.

   Я спросила:

 — Зачем?

 — Там аппаратуру поставили новую. Долби пролоджик. Говорят, очень хороший звук.

   Мне было всё равно, идти или нет. Но идти значило производить множество бессмысленных действий. Они стали уговаривать меня вдвоём с мамой. Спорить с ними не было сил, и я уступила. Привела себя в порядок, переоделась, и... застыла перед зеркалом с помадой в руках. Я так давно не красила губы, не подводила глаза... Зачем я это всё? Для чего, для кого?

   В полупустом кинозале гулял ветер. Ноги мёрзли. Долби пролоджик оглушительно грохотал. Я прижалась плечом к Сергею, чтобы согреться. От него тонко пахло одеколоном, и... мужчиной. Как от папы. Наверное, в первый раз после тех детских лет мы с Серёжей так близко... Сергей пошевелился, и взял мою озябшую руку в свою.