Мэдмакс

И замолчала.

— Извини, — сказал Макс, — не хотелось напоминать.

— Ты не виноват, — Рэд упаковала утюг в рюкзак и села, вернувшись к своему рису с бараниной. — Наше прошлое у всех разное и очень одинаковое, ты же знаешь.

Макс знал. Верил, что так и было.

— Ах ты, мать твою, засранка, иди сюда!

Машка, сидя под домом, выходить не собиралась. Отчим лютовал, орал, кидал дома все подряд, куда тут выходить? Да и на засранку откликаться не хотелось. Крещеное имя уже давно никто не произносил, и не потому, что боялись, а потому, что некому… Мама-то умерла, братишки тоже, сгорели вместе с ней в непонятной лихорадке, пожалевшей только отчима с Машкой.

Волосы вот, волосы у нее из рыжеватых стали совсем красными и приходилось постоянно кутать голову в платок, носить капюшон и всяко разно не показывать гриву, буйно прущую после выздоровления.

Отчима зараза подкосила, из крепкого лесовика-охотника, в одиночку ходившего на медведя, превратился в сущий скелет, едва обтянутый сохранившимися мускулами. Только характер никуда не делся, только стал хуже. Машка дома появлялась все реже, постоянно пропадая в курятнике, у свиней, на огороде с палисадником и со страхом думала о надвигающейся осени. Тогда-то никуда не деться.

— Сука мелкая, ведьма поганая, куда дела?!

А она ничего и не девала, так-то…

Отчим, как похоронили домашних, покатился. Все меха, собранные в несколько лет, пошли в ход. Лавка-обмен-пьянка и так каждый день.

— С чего мне чо делать, а? За-ради кого? За-ради этой, что ли, стервы мелкой?!

«Мелкая стерва», по-перву вытаскивающая его из кабака, скоро перестала ходить в село. Как-то даже поняла — надеется, что отчим, возвращаясь в потемках домой — сковырнется с камешков, лежащих поперек речушки и помрет. Одной хотя бы не так противно, хотя и страшно. Но отчим, шатаясь как березы под ветром, упорно притаскивался каждый вечер, дрых до обеда и уходил снова.

Вчера, не помня, видно расколотил прихваченную бутылку, когда шел, а сейчас решил — она, Машка, виновата. Вот и орал.

А орать, к сумерками ближе, проснулся-то он поздновато, сейчас лучше не стоит. Даже Машка это помнила, хоть и считали ее несмышленой дурехой, годной только за скотиной да птицей ходить, воду носить и возиться с её проклятой глиной. Этого не отнять, Машка любила лепить из глины. Только ничего, любовно сделанного, не осталось.

Отчим, как закончились похороны, взял и разбил, наплевав на ее просьбы со слезами. Что с нее, с дуры, взять, верно? Мать померла, а она над игрушками своими ревет!

— Не кричи ты, дурак… — Машка сжалась под домом.

Отчим орал. Кидался, доколачивал неразбитое, шумел, а…

А прямо вот, пара десятков шагов — и лес. Настоящий, кондовый, темный.

Лес начал забирать сельчан давно, сразу, как мир накрыла Полночь. Лес, кормивший много-много поколений, уступавший настырным людям кусок за куском, отдающий мясо, пушнину, ягоды, грибы, валежник, здоровые сильные деревья, после страшной войны, разорвавшей не только людские жизни, но и весь мир полностью, решил вернуть долги. Забрать самым главным средством платежа — кровью и жизнями.

Отчим, без промаха бравший рысей, лис, иногда забредавших росомах, выходивший на кабанов, медведя и лосей, иногда возвращался бледный, как смерть. Ему везло, удача, врожденное чутье и смекалка с опытом, полученные от сгинувших в лесу отца с братьями, выручали. Говорили, что отчим ходил в лес в одиночку не из храбрости, а из хитрости да подлости. Мол, порой не находили охотников, проверявших соболиные ловушки, капканы и звероловные ямы вовсе не из-за порождений Леса, выбиравшихся наружу все чаще, а из-за…

Из-за ее, Машки, отчима, обустраивавшего свои делишки тонко, умело и надежно. Мол, концы в воду и все, списали на тварей, живущих в чаще.

Но Машка в это как раз не верила. Отчим лесовиком был честным, настоящим. От того и шрамов на нем имелось — не чета большинству мужиков из села. От разодранного плеча с половиной спины, когда пришлось валить медведя-пестуна, накинувшегося со спины и до двух длинных, идущих через все лицо в подарок от странной лесной кошки.

Только сейчас какая разница до прошлых подвигов? В последний поход, затянувшийся на неделю, отчим приволок с собой непонятную заразу, сведшую в могилу четыре людские души.

А сейчас, залив печаль-беду со вчерашнего вечера и не найдя дома продолжения, отчим вытворял немыслимое — орал, бесновался и поминал черта через раз.

— Молчи, дурень… — Машка шептала и надеялась — послушает.

Хутор их стоял на выселках, так уж вышло. И, несколько раз, приходилось отсиживаться в толстенном срубе, отстреливаясь от странных существ, приходящих из темноты чащобы. Но отчим не хотел переселяться, не желал оставлять собственный дом, позволявший, вдобавок, делать дела с казенными людьми из Пармы. Те, приезжая два раза в год, приходили к отчиму ночью, шептались в погребе, хранящем в плотных сундуках меховую рухлядь, договаривались о чем-то, били порукам и расходились довольные.