Медная пуговица

— В том-то и дело, что она должна стать известной, — очень серьезно заявил Пронин. — Ваше положение дает много возможностей проникнуть в тайну Блейка. Вы обязаны это сделать, и, разумеется, не для немцев, а для нас самих. Нас не может не интересовать агентурная сеть Интеллидженс сервис. Это и есть то большое дело, которое вы призваны осуществить. Почти все советские люди работают сейчас на войну, обеспечивают победу; вам предстоит работать и ради завтрашнего дня, ради предотвращения войны в будущем.

Он стал давать мне советы, как практически себя вести и действовать, напомнил о выдержке и терпении, о смелости и осторожности…

— Вы плохо умеете держать себя в руках, — упрекнул он меня. — Вы излишне эмоциональны, а для разведчика это большой порок. Вспомните госпиталь…

— Но вы тоже выдали там себя! — воскликнул я.

— Чем? — удивился Пронин.

— Мое намерение было совершенно недвусмысленно, а вы отпустили меня…

— Для того чтобы утром отдать в руки гестаповцев.

— Вы заговорили по-русски.

— Гашке родился и вырос в России… — Пронин хитро прищурился. — А вот тем, что вы поняли русский язык, вы сразу обнаружили, что вы не тот, за кого себя выдаете.

— Но как вы узнали, что я Макаров?

— Не сразу, конечно… — Пронин улыбнулся. — Я интересовался всеми привилегированными больными, находившимися в госпитале, и вы не могли не привлечь моего внимания. Кроме того, повторяю, вы вели себя слишком эмоционально. Блейк по тем или иным соображениям мог убить Гашке, поводы для убийства бывают самые разнообразные, так что ваше намерение не могло вызвать особых подозрений, но то, что вы так хорошо отреагировали на мою русскую речь, выдало вас и вызвало с моей стороны по отношению к вам чувство симпатии. Я взял вас на заметку. Выйдя из госпиталя, я поручил кое-кому навести о господине Берзине справки…

— И узнали, что Берзинь — на самом деле Макаров?

— Да, — сказал Пронин. — Я уже говорил вам, что в последние годы занимался делами, связанными с Прибалтикой. Некоторые обстоятельства вашей гибели внушали кое-какие подозрения. Ими следовало заинтересоваться. Конечно, я не предполагал, что вы живы. Но многому помешала война. В начале июля немцы оккупировали Ригу. Все дела отодвинулись на задний план, а многие канули в небытие. Однако моя поездка в Ригу не отпала, хотя поехал я сюда уже по другим делам. И вот когда у меня возникло сомнение в том, что вы Берзинь, я начал думать, кто же вы в действительности. Ваша фотография имелась в деле, а память у меня, надо сказать, профессиональная. При виде вас у меня появилось ощущение, что я где-то вас видел.

Пронин посмотрел на меня с удивительным дружелюбием.

— Я не знал обстоятельств, сопровождавших ваше появление под именем Берзиня, — продолжал он. — Можно было подумать самое худшее, но о вас навели справки в Москве и здесь, в Риге. Вели вы себя не так, как обычно ведут себя изменники. Я кое с кем посоветовался, и было решено с вами связаться…

За все время своего одиночества я был так уверен в себе, что не мог даже подумать, что обо мне может где-то создаться превратное представление. Только сейчас, после слов Пронина, я уяснил себе трагизм положения, в котором очутился. Недаром Янковская так упорно утверждала, что у меня нет обратного пути.

— Знаете, пожалуй, только сейчас я ощутил всю двусмысленность своего положения, — с горечью признался я скорее самому себе, чем своему собеседнику. — Не так уж трудно было счесть меня перебежчиком…

— К счастью, вы не дали к этому повода, — согласился Пронин. — Трагические ошибки возможны, но прежде, чем сказать о человеке, что он отрезанный ломоть, к нему надо семь раз примериться, и, как видите, проверка показала, что мы не ошиблись.

Много добрых мыслей мелькнуло у меня в этот момент в отношении Пронина, но изливаться в чувствах было не время и не место, да и вообще, что могли значить слова в той обстановке, в которой мы находились, важно было делом оправдать оказанное мне доверие.

Поэтому, вместо того чтобы заниматься сентиментальной болтовней, я коротко сказал:

— Слушаю вас, товарищ Пронин, приказывайте.