Медноголовый

— Ух, ты, да? — немедленно и с выражением озвучил иллинойсец.

Этот краснорожий средних лет конгрессмен был сожалительно близок к президенту Линкольну, что вынуждало офицеров свиты Макклеллана, несмотря на вызывающе дерзкое поведение сенатора, избегать задираться с ним. МакКлеллан политикана презирал, ибо тот являлся одной из республиканских шавок, что всю зиму облаивали Потомакскую армию, обвиняя её командующего в бездействии и нерешительности. «Всё тихо на Потомаке» — глумливо пели они на все лады, допытываясь, почему самое дорогостоящее войско в американской истории сонно дремлет вместо решительного удара по врагу. Такие вот, как этот конгрессмен, ябедничали на МакКлеллана президенту, открыто подзуживая того сменить МакКлеллана на кого-то более воинственного. МакКлеллан устал от критики. Он не побоялся ясно выразить иллинойсцу своё неудовольствие, решительно повернувшись к нему спиной и осведомившись у одного из штабистов:

— Как полагаете, эти фальшивки давно здесь установлены?

Полковник-сапёр замялся. Он успел обследовать поддельные пушки. Основательно подгнившие нижние части брёвен однозначно указывали на то, что фальшивые орудия стоят на валах с лета. Вслух такое говорить, особенно при сенаторе, не стоило, потому что тогда выходило, будто самая многочисленная армия, какую только собирала когда-либо Америка, протопталась на месте несколько месяцев, напуганная видом простых колод, выкрашенных в чёрный цвет. Генералу МакКлеллану подобный ответ едва ли пришёлся бы по вкусу.

— Вероятно, сэр, их поставили вчера. — вздохнув, соврал полковник.

— Но до вчерашнего дня здесь стояли настоящие пушки? — уточнил генерал.

— О, без сомнения. — энергично закивал полковник.

Сапёра поддержал другой штабист:

— Разумеется, сэр. Разумеется.

— Мы видели их! — подключился третий и почти не покривил душой, рассудив, что конные разъезды видели с расстояния в этих брёвнах пушки, и даже могли бы в том с чистым сердцем присягнуть.

Иллинойсец не унимался.

— А мне сдаётся, что дрыны тут долго стоят.

Нещадно пачкаясь, он влез в амбразуру и спрыгнул к фальшивой пушке. Вероятно, конфедераты намеревались с течением времени поставить здесь пушки настоящие, потому что позиция была оборудована по всем правилам, с выложенным досками уклоном к амбразуре, по которому орудие, отброшенное отдачей назад, само возвращалось в первоначальное положение. На заплесневевших, заросших грязью досках сенатор поскользнулся, удержавшись на ногах лишь потому, что успел опереться на «квакерскую пушку». Одна из досок под ногой иллинойсца проломилась, и оттуда прыснули в стороны потревоженные мокрицы. Конгрессмен достал изо рта изжёванный мокрый окурок сигары:

— Концы с концами не сходятся, генерал. Не могли тут настоящие пушки стоять месяцами. Дурили вас мятежники обычными крашеными деревяшками.

— То, чему вам повезло стать свидетелем, конгрессмен, — яростно отозвался МакКлеллан, — победа! Возможно, самая великая из тех, что занесены в анналы нашей истории! Триумф науки, поставленной на службу военному прогрессу!

Генерал простёр длань в драматическом жесте, и обвёл ею пожарище с кучами пепла на месте сгоревших вагонов и одиноко торчащей трубой сгинувшего в огне деревянного здания:

— Вот оно, поле нашей победы! Поле, оставленное побеждённым врагом, уносящим ноги, лишь бы не пасть под тяжестью нашей десницы, как спелый колос, срезанный неумолимым серпом!

Сенатор обозрел гарь и ехидно заметил:

— На вашем поле победы, генерал, недостаёт трупов побеждённых.

— Современная война выигрывается манёвром, и в этом её гуманная сущность. Вам следовало бы опуститься на колени и возблагодарить за это Всемогущего Творца. — оставил за собой последнее слово генерал, важно удаляясь в сторону города.

Станция Манассас после отхода конфедератов. Март 1862 года.

Конгрессмен покачал головой, но ничего не произнёс. Высокий мужчина в поношенной французской кавалерийской форме с потускневшим золотым шитьём протиснулся сквозь амбразуру взглянуть своими глазами на «квакерскую пушку». Звали его Лассан, он носил чин полковника, состоя в качестве французского военного наблюдателя при армии северян ещё с летней её неудачи под Булл-Раном. На боку Лассан таскал здоровенный палаш, был одноглаз, но нрав имел весёлый и легко сходился с людьми. Примерившись, француз пнул носком сапога подгнивший настил. Звякнула шпора, и доска раскрошилась.

— Ну, Лассан? — спросил полковника сенатор, — Что ты на это скажешь?

— Я в вашей стране гость, — дипломатично ответил француз, — А кого, конгрессмен, волнует мнение чужаков?

— Ты же не слепой. — фыркнул сенатор, — Не надо быть американцем, чтобы скумекать, что эти дрова сюда взгромоздили не вчера и не позавчера.

Лассан ухмыльнулся. Его физиономия вечно хранила на себе выражение затаённого лукавства, а потому не отталкивала, несмотря на то, что лишившая полковника глаза русская картечь основательно эту самую физиономию перепахала. По-английски Лассан говорил с британским акцентом.